Октябрьские зарницы. Девичье поле

Северьянов выждал и отрезал четко:

— Ставьте на голосование! Кадетский вус в Москве и Петрограде распущен!

— Товарищи! — встал вдруг с небывалой для него храбростью Ипатыч. — Я предлагаю данное собрание считать общим собранием всех учителей-курсантов и прошу это мое предложение проголосовать!

— Хитро придумано, — пропел кто-то из сидевших в задних рядах, — почти половину учителей хотят лишить права голоса.

Когда наконец зал стих, Хлебникова обратилась, сурово сверкая стеклами пенсне, к Северьянову:

— Вы, товарищ Северьянов, настаиваете?

— Категорически! — выкрикнул тот с запальчивостью. — И требую сейчас же поставить на голосование предложение товарища Ипатова.

— Дайте высказаться за и против! — опять гнусаво пропел Гаврилов.

— А по-моему, все ясно! — поднимаясь, нехотя объявил Овсов, и, по обыкновению, осклабил свое широкое маслянистое лицо. Про Северьянова подумал: «Да, брат, ты еж, тебя голыми руками не возьмешь», — и вслух оравшему рядом с ним вусовцу: — Не перебивай, когда я говорю!

— Браво, Овсов! — выкрикнул из середины зала Ветлицкий и с усмешкой погладил свои белесо-рыжеватые усы.

— Погоди, Ветлицкий, миркувать! У нас с тобой впереди еще кулачные бои. Предложение Ипатова поддерживаю и предлагаю голосовать. — Овсов был совершенно уверен, что вусовское большинство провалит предложение Ипатыча.

Барсуков, не поняв этого хитрого хода, совершенно искренне прогудел своим баритоном:

— Правильно, молодец Овсов!

Толстые губы Овсова скривила притворная улыбка:

— Хоть раз ты, Барсуков, понял меня как следует.

Иволгин вежливо, холодно поклонился залу:

— Ставлю на голосование. — И через минуту учтиво и спокойно объявил: — Предложение учителя Ипатова принято подавляющим большинством. — И сделал реверанс Хлебниковой: — Зинаида Григорьевна, прошу принять от меня бразды правления.

— С какой стати, Александр Васильевич! — с добродушной усмешкой возразил Северьянов. — Ведите собрание. Мы вам доверяем. — И, как-то встрепенувшись весь и покраснев, обратился к собранию: — Предлагаю товарища Иволгина председателем, Хлебникову секретарем и без дальнейшей канители приступить к работе!

Северьянову хотелось сократить время своих пред-докладовских переживаний.

Дружным голосованием в президиум посадили еще троих: Северьянова, Миронченко и Ветлицкого.

Когда Иволгин дал Северьянову слово для доклада, тот весь вспыхнул. На его смуглом лице отпечатались тревожные предчувствия. По щекам пробежала беспокойная тень. Глаза опустились. Видимо, он в чем-то сомневался. Но вот глаза широко раскрылись, и для него в эту минуту стало одинаково реально и то, что он слышал и видел в Москве, и то, чего он хотел добиться здесь сейчас.

И Северьянов вдруг почувствовал в чем-то, очень важном, себя сильнее этих прославленных уездных вожаков.

К кафедре Северьянов подошел коротким кавалерийским шагом. Заговорил страстно, убежденно, по-солдатски отрывисто и четко. Голос, молодой, крепкий, звучал проникновенно. Он говорил о воспитании гармонической личности с богатым социальным развитием, о жизни как утверждении деяния, творчества, о задачах учительства — непрерывно развивать в учениках самые ценные способности человека…

— Скажете, что это не по силам нам, сегодняшним учителям? — обратился он к Иволгину и Миронченко. — Нет, по силам. Хоть каждый из нас и горбат прошлым… Но ничего, товарищи! От горбатых родятся вполне здоровые физически люди. Горбатость не наследственна, а наша с вами тем более…

— А есть и другое мнение, — перебил, не утерпев, Овсов. — Говорят, что из самой хорошей обезьяны не сделаешь даже плохого человека.

По залу прокатился глухой рокот: шум, смех, одобряющие и порицающие возгласы.

— Тупым топором, Овсов, рубанул ты сейчас! — крикнул с места Ветлицкий.

— А если топор туп, — поддержал Жарынин, — то и плотник глуп.

Губы Овсова нагло ухмылялись:

— Не сердись, Жарынин! На сердитых воду возят.

Председатель Иволгин звонил, усмиряя зал, в колокол. Надо отдать ему справедливость: зал быстро успокоился.

Северьянов продолжил речь, зорко всматриваясь в лица и чутко улавливая их выражение. Что-то горячее вливалось в его грудь. Таня Глуховская сидела в средних рядах и смотрела на него с ласковой пытливостью и искренним одобрением.

— Вы, товарищи, помните, — говорил Северьянов, глядя на нее, — как в ноябре семнадцатого года волна саботажа захватила учительство? На такой позор повели учителей вусовские верхи! Перед левым учительством встала тогда нелегкая задача — спасать школу, и оно спасло ее. Идея новой школы тогда еще блуждала только в очень немногих умах. Теперь она превратилась в устремленную к действию нашу с вами волю, в начертанный план наших действий. К нам вольются новые массы учительства. А люди старого закала, узкие ремесленники и заведомые карьеристы, должны быть выброшены за борт школы! — Взгляд Северьянова стал суровым и злым.

— Га-а! — насмешливо и гнусаво протянул Гаврилов и чихнул. — Что-то уж очень страшно мне стало!

— Не робей, Гаврилов! — поддержал приятеля Овсов. — Крик петуха утра не делает.