Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

Это типичный случай оборванной — для сомнительно-пафосных нужд — цитаты из некрасовского произведения под названием «Сцены из лирической комедии „Медвежья охота“», написанного в 1868 году в Париже и Флоренции, где крупному радетелю за народ одна за другой приходили на ум взволнованные строки:

Ты нас гуманно мыслить научил,
Едва ль не первый вспомнил о народе,
Едва ль не первый ты заговорил
О равенстве, о братстве, о свободе.

Говорят, что Некрасов начал сочинять эту высокопарную чушь еще в 1866 году, в условиях возможного террора — у студента Каракозова, бросившего бомбу в Александра II, нашли при обыске номера «Современника». Тогда же, чтобы спасти журнал, он произнес — прямо в Английском клубе — оду в честь графа Муравьева, жестоко подавившего Польское восстание. Спасти «Современник» не удалось, его закрыли 28 мая, а стыда было много. Вот фрагмент этого текста, одного из самых пафосных в русской литературе:

Бокал заздравный поднимая,
Еще раз выпить нам пора
Здоровье миротворца края…
Так много ж лет ему… Ура!
Пускай клеймят тебя позором
Надменный Запад и враги;
Ты мощен Руси приговором,
Ея ты славу береги!
Мятеж прошел, крамола ляжет,
В Литве и Жмуди мир взойдет;
Тогда и самый враг твой скажет:
Велик твой подвиг… и вздохнет.

Корней Чуковский описывает, как Некрасов зачитал свою оду Муравьеву: «По словам „Северной почты“, чтение оды происходило уже за кофеем, когда обедавшие покинули обеденный стол и перешли в галерею. Тут выступил некто Мейснер и прочитал Муравьеву стихи своего сочинения, которые всем очень понравились. „Граф и все общество выслушали их с удовольствием“. Совсем иное отношение вызвали к себе стихи Некрасова. Эти стихи покоробили всех. „По словам очевидца, — повествует Бартенев, — сцена была довольно неловкая; по счастью для Некрасова, свидетелей было сравнительно немного“. Это подтверждается показаниями барона А. И. Дельвига, одного из самых пунктуальных и аккуратных свидетелей. „Крайне неловкая и неуместная выходка Некрасова очень не понравилась большей части членов клуба“, — повествует Дельвиг в своей книге.

Читая записки Дельвига и сопоставляя их с другими свидетельствами, ясно представляешь себе всю эту неловкую сцену. Муравьев, многопудовая туша, помесь бегемота и бульдога, „полуслепой инквизитор в одышке“, сидит и сопит в своем кресле; вокруг него наиболее почетные гости. Некрасова нет среди них, это тесный кружок, свои. Тут старшина клуба граф Григорий Александрович Строганов, друг и сотрудник Муравьева генерал-лейтенант П. А. Зеленой, князь Щербатов, граф Апраксин, барон А. И. Дельвиг и другие. Небольшая кучка интимно беседующих. Официальное торжество уже кончилось.

Вдруг к Муравьеву подходит Некрасов и просит позволения сказать свой стихотворный привет. Муравьев разрешил, но даже не повернулся к нему, продолжая по-прежнему курить свою длинную трубку. Жирное, беспардонное, одутловатое, подслеповатое, курносое, бульдожье лицо Муравьева по-прежнему осталось неподвижным. Он словно и не заметил Некрасова. По словам одного литератора, Муравьев окинул его презрительным взглядом и повернул ему спину.

— Ваше сиятельство, позволите напечатать? — спросил Некрасов, прочитав стихи.

— Это ваша собственность, — сухо отвечал Муравьев, — и вы можете располагать ею, как хотите.

— Но я просил бы вашего совета, — настаивал почему-то Некрасов.

— В таком случае, не советую, — отрезал Муравьев, и Некрасов ушел как оплеванный, сопровождаемый брезгливыми взглядами всех.

Герцен сообщал в „Колоколе“, со слов петербургских газет, будто „Муравьев, по-видимому, небольшой поклонник виршей Некрасова, заметил ему: я желал бы вас отстранить от всякой круговой поруки со злом, против которого мы боремся, но вряд ли могу“. И Герцен прибавлял от себя: „Ха, ха, ха“…».