Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

А газетчики хоть и пластичны, но перо привыкает и к стилю, и к идейно-тематическому содержанию. Трудно слезают с объезженного конька-горбунка. Например, когда в апреле 1986 года рванул Чернобыль, газеты поначалу промолчали. Но информация была придержана не только по сумасбродной прихоти главлита. Еще и потому, что журналисты не умели сообщать о катастрофе обществу, в котором по определению не может быть ни катастроф, ни трагедий, их просто не может быть, не может…

— В девяностых научились: катастрофа стала ежедневной. Я сказал о катастрофе в 1992 году со сцены Колонного зала, когда меня поздравляли с 65-летием. Вышел на сцену и сказал.

— Я видела. Вам аплодировал весь зал. Некоторые уже поняли, что прежней жизни конец. Но для иных вы по сей день метафора, подновляемая как штукатурка на фасаде Зимнего. Или гигантский лук единомыслия в руках индейца-партии, а стрела-Олег всегда летит в незримую цель. И врезается в каменную стену.

— И все равно всемогущ только ансамбль единомышленников. Он может. Школа Станиславского, с толком примененная, спасает актера от разбазаривания себя любимого. Знаешь ли ты, как практично перевоплощение? Если актер думает о себе как об огромной личности, то на сцену он приносит только свои чувства и мысли, скудеющие раз от раза. Для того и придумано перевоплощение, чтоб актер мог играть всю жизнь и не исчерпываться. Не стоит актеру выносить на сцену свою тему, личное присутствие, исповедничество…

— Знаете ли вы, кто первый обратил мое внимание на трагичность вашего образа?

— Смерть сама по себе еще не трагедия, что бы ни думали двоечники.

— Да-да, я помню, что для трагедии нужно непреодолимое по силе вмешательство рока. Так вот первым публично, в телеинтервью, сказал о вас как о трагической личности Олег Табаков. Вы уже не смотрели ТВ, а я переслушала каждую реплику каждого друга и недруга. Олег Павлович в свое — тоже фирменное — обаяние превосходно замуровывал-замурлыкивал истину, для безопасности обкладывая ее игровыми подушками безопасности. Ваша школа!

* * *

Самый густой мусор — воспоминания современников. Но из обмолвок и придаточных предложений может и выпасть шматок правды. Лилия Толмачева, первая жена, говоря об Олеге на публику, все микшировала тактично, зашлифовывала занозы и потому невольно проговаривала правду. Например, на тему что он принес в искусство она искренне говорила: «Новый язык человеческого общения на сцене». Говорила, что такое было трижды: Щепкин, Станиславский, Ефремов. Все они убирали наслоения пафоса и фальши. (Про фальшь, магически убранную именно Ефремовым, в какой-то момент уже невозможно слушать; ведь ясно, что мановением одного жезла всю фальшь всей идеологической коросты не содрать.)

Наконец, выработав традиционное топливо всех современниковцев, Толмачева роняет: в таланте Олега «особенно дорого ощущение трагикомедии. Мы долго хором пели песню Айболита: „Это очень хорошо, что пока нам плохо!“». Как ни пристрастны современники, уж в чем она не могла ошибиться — так в хоровом пении куплетов Айболита, и в собственных ощущениях, особенно дорогих. Верю. Мне не важно, как трактовала трагикомедию чья-либо вообще жена, но крайне важно, что понимала под трагикомедией выпускница Школы-студии МХАТ Лидия Толмачева, на сцене Лилия. Их качественно учили, в жанрах они не путались, людей чувствовали. «До свидания, Олег, дорогой человек. Отдыхай хорошо, ешь кашу, толстей, набирайся сил для „ночных бдений“, не увлекайся (тут же рисунок: бутылка и стаканчик. — Е. Ч.) всякой ерундой. До осени! — пишет Толмачева толстым синим карандашом на листке, ныне серо-желтом, из блокнота. — С радостью думаю о предстоящей работе. Сетую лишь на свой характер, строптивый и взбалмошный. Хотела всей душой добра, а наделала много неприятностей тебе… <…> Ведь отношусь я к тебе с большим уважением, верой, ну, одним словом, великолепно отношусь к тебе. Почему-то это слабо выражается внешне. Но что поделать? Такой уж характер. Желаю тебе всего самого лучшего. С искренним дружеским приветом Лилия». Невероятно, тонко, сдержанно. Письмо из прошлого.

* * *

Актер и режиссер Олег Ефремов поставил пять пьес Чехова, то есть все основные; на языке пиара — все мировые хиты. Тоже правда, но Чехова ставили и ставят по всей Земле, и что? Прошло больше ста лет со дня его кончины, но и Шекспира ставят, а времени прошло куда больше. Что в ефремовских постановках Антона Павловича такого, чтобы писать, например, диссертацию? К счастью, сделать научную работу по постановкам невозможно. Спектакль выходит один раз. Можно сделать диссертацию о динамике состава публики, но любой подобный подход даст лишь гипотезу, далекую от раскрытия наконец тайны творчества.