Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

— Я триста шестьдесят шесть дней говорила с людьми о вас, читала ваши записки, но ни разу не видела такого присловья, которое можно назвать вашим любимым или часто повторяющимся. Все дела — мне кажется, это что-то успокаивающее для коллег. Еще: не ставь точку как режиссерское указание. Режиссер, требующий невозможного, обязан иметь шелковый кнутик и железный пряник. Вы с актерами беседуете постоянно, роль исследуете, в актерскую душу входите аккуратно, предварительно постучавшись. Ласковый-ласковый.

— А с партийными руководителями, оберегающими идеологическую невинность всего советского народа! Они мне то запретят, то закроют, а я не обучен мазохизму. Но внутри себя надо найти управу на …даков. Они это чувствуют.

— Для расширения кругозора юной аудитории читателей я буду приводить основные штампы, без абсолютного знания которых никто не мог руководить идеологическим фронтом.

— Бремя истолкования штампов возьмите на себя, пожалуйста.

— Можно назвать эту работу красиво — «деконструкция». След в след по времени пройти назад, в 1917 год, посмотреть, чем начиналась легенда о коммунизме…

— Песней о буревестнике. Оборванной бессмыслицей человек звучит гордо. Небывалой каплей раба. Советами рабочих депутатов. Вся власть народу. Земля крестьянам. МХАТ — Министерству культуры. И, конечно, лозунгом-заклинанием «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

— Никто не замечал, что переведено с ошибкой. По-немецки там не соединяйтесь (сексуальненько так), а объединяйтесь. Перевели через пень-колоду, за то и поплатились. А можно сначала о том, что волнует народ по сей день? Его волнует, кем и сколько раз вам доводилась Нина Дорошина, потом ее отношения с Далем; ваши споры, если таковые были, с Т. В. Дорониной, ваш приход во МХАТ в 1970 году и разделение на два театра в 1987-м. Более народ не волнуется ничем. Даже не догадывается, чем еще надо волноваться.

— Ну, чтобы народ не волновался…

— Я обязана предупредить читателей, что идейно-тематической основой своей книги считаю вашу режиссерскую работу над образом Сирано. «Дорогой Олег! — писал вам Юрий Айхенвальд в 1992 году. — Очень бы хорошо, если б ты в противовес нынешней атмосфере беспокойной тоски, рвачества и хамства действительно поставил бы „Сирано де Бержерака“…»

— Я его любил, уважал, чтил. Юрий своим переводом сделал моего Сирано — начиная с 1964 года, когда мы в «Современнике» заказали ему перевод и поставили с Игорем Квашой спектакль. Потом еще — через тридцать лет, когда написал мне это письмо и когда его уже не было на свете. И когда я в 1999 году начал репетировать спектакль в память о нем.

— Вы добрый и дипломатичный человек. Были еще репетиции в самом начале вашей мхатовской эпопеи, когда Сирано играл Стриженов, а Роксану — Мирошниченко. Дело не пошло. В последующие годы вы регулярно вписывали в план эту постановку, а она каждый раз куда-то девалась. Поэтому я не верю, что репетиции 1999–2000-го были только памятью о переводчике. Олег Николаевич, в силу обстоятельств я теперь лучше знаю вас и контекст, поскольку прочитала тексты друзей, вышедшие в свет после 24 мая 2000 года. То есть книги, статьи, диссертации — их вам уже не прочитать, но я расскажу вам. Я читала ваш архив.

— Айхенвальд написал о Сирано чудесную заметку для детей, читали? Мы оба поначалу — и я, и Юра — всячески уходили в сторону перьев и шпаги, чтобы зритель не сразу понял, о чем речь. Чтобы понял потом, когда придет домой. «Как и Д’Артаньян, Сирано существовал на самом деле, и оба они жили в Париже примерно в одно время. Правда, о Д’Артаньяне и его друзьях Александр Дюма написал несколько томов, а о Сирано де Бержераке французским поэтом Эдмоном Ростаном написана только пьеса в стихах, но пьеса, которая много лет не сходит со сцены театров всего мира».

— Говорят, вы не хотели, чтобы в фильме «Когда я стану великаном» школьника-поэта играл Михаил Олегович, в ту пору мальчишка. Почему вы возражали?

— Ну, как видите, не так уж я и возражал, если Мишка все-таки сыграл Петю, и я на минуту заходил…

— Ваша самая бессмысленная роль во всей вашей кинокарьере. Явился-де начальник из отдела образования, улыбнулся широко, посидел на столе, вопросительно поглядел на восьмиклассника и поэта Петю, запомнился лучезарным лицом — после чего испарился из фильма, хохоча. Что это за роль? Вставная челюсть?

— Вы помните, что фильм начинается дымовой завесой из кружев на рукавах, танцуют дамы в бальных платьях, чуть не с кринолином, а голос за кадром вещает о галантном веке, когда плащ и шпага — и так далее.

— О да, и на пол летят сигнальные платочки, перчатки, а влюбленные переговариваются знаками своего легендарного века, в кошельках звенят монеты, а картинные дуэлянты неспешно раздают выпады, словно извиняясь перед соперником, что вынуждены нанести ему смертельный ущерб.