Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

— Имя называть не будем. Я любил ее с осени 1963-го. В июле 1964-го не выдержал и начал признаваться в любви дневнику. Изнемогал. Фразы неточные, повторы, но ведь это бормочет влюбленный. Объяснялся в любви, вставал на колени, целовал — и записывал все это. Она в то время любила другого. Не мужа, конечно. Я неоднократно делал ей предложение. Она изводила меня. Вечером 13 июля на собрании постоянной труппы она все время говорила с тем своим — который не муж, но которого она все еще любит. Или не любит. Она сказала мне, что ей, возможно, удалось преодолеть… Я звал ее в буфет. Она не шла, пока я не сказал ей, что куплю конфетку. Смотрел спектакль. Стоит она на сцене — зубки гнилые, мордочка остренькая, фигуры нет никакой. И думаю: что ж ты такая неприступная? Даже не так подумал. Я думал: вот влюбился я в это довольно неидеальное существо, недоброе, хитрое, чванливое, эгоистичное, самолюбивое и т. д., и оно в грош меня не ставит, а я распластываюсь, унижаюсь…

— Я когда читала эти жуткие страницы, чуть не рыдала, хотя там было и над чем повеселиться — особенно над перепадами любовь-ненависть. Ваш вечный маятник. Ко времени влюбленности в эгоистичное существо вы уже почти двадцать лет писали дневники. Там все время репродуцируется история со скамейкой — это я о вашем первом рассказе, написанном на Севере. Постоянно идет борьба — и всегда с одним и тем же результатом. Всегда — сказка с вашей идеальной женой. А ваши стихи — кривые по форме, неловкие, но чудесно горячие по раскаленному чувству… Вы любите стихи?

— Пушкина люблю. Запишите: главное — Пушкин. Моих стихов никогда нигде не печатайте. Публично не исполняйте. Запрещаю.

— Безусловно. Лучше я расскажу вам о Политехническом музее. О чтениях близ памятника Маяковскому, о том, что вы и без меня знаете и пережили. О Лавровой, любившей Вознесенского. Кстати, Татьяна А., взявшая красивый сценический псевдоним Лаврова, училась на одном курсе Школы-студии МХАТ вместе с Еленой Миллиоти, а мы с нею, то есть Еленой Юрьевной, недавно разговаривали. Как светло на душе от воспоминаний искреннего человека!

— Ну давайте, расскажите.

— Тут, Олег Николаевич, вот какое дело… Сначала про стихи. Однажды поэтесса Лариса Васильева, обедая в ресторане ЦДЛ с коллегами (еще в советское время), стала участницей разговора о поэзии между поэтами Межировым и Евтушенко. В мемуарах Ларисы Николаевны взгляд историка не мешает взгляду женскому и наоборот, посему за точность передачи смысла можно ручаться. Итак, цитата: «Прервав свой разговор справа, Межиров внезапно повернулся влево, через меня, к Евтушенко, и своим завораживающим голосом говорит:

— Я никогда не прощу тебе, Вознесенскому, Бэлле, Булату того, что вы своими организованными сочинениями, своей шумихой заслонили путь целому поколению к океану настоящей поэзии.

— Ты слышал? — спрашивает Евтушенко у Аксенова.

Тот усмехается:

— Согласен с ним»[10].

* * *

— Олег Николаевич, есть у меня тезис: люди обожают справедливость, поэтому в мире разлита смертельная жестокость. То же с правдой, в которую все вроде бы тоже влюблены. У биографа детский кураж: сейчас как найду правду! В самый разгар сбора моей правды о вас случилось несчастье: 4 февраля 2019 года умер композитор Вячеслав Овчинников. Помните, в шестидесятых вы гусарствовали в образе Долохова в «Войне и мире» Сергея Бондарчука? А Овчинников к эпопее «Война и мир» написал музыку, и вы все вместе получили премию «Оскар», помните? Я сначала запомнила вас именно как Долохова, гусара и дворянина. На фоне гениальной музыки Овчинникова к гениальному фильму Бондарчука. Мне было три года, потом четыре, пять, восемь, — фильм вышел и молниеносно прославился, а вся съемочная группа, включая вас, стала навек моей семьей, потому что композитор Овчинников — мой родной дядя. Младший брат моей матери. И надо было такому случиться, что я писала книгу об Олеге Ефремове в 2019 году, в начале которого умер Овчинников, мой крестный отец, и вместо уже полного сиротства я получила как единственно возможный привет из моего детства — вас. Никого не осталось, а вы есть — как моя книга, а книга это жизнь. Поэтому я первым делом кинулась за правдой. Для меня, маленькой девочки, Олег Ефремов — тот гусар на подоконнике. Я даже не заметила, как вас разжаловали в солдаты. И вспышка — дуэль с Пьером, когда вы ровно и нагло идете к барьеру, потом падаете и жуете снег, а потом с исключительной театральностью и слезой сожалеете о вашей матери, которая этого не перенесет. Сегодня пересмотрела первую серию эпопеи — как вы идете в строю! Солдатом — с той же миной, с которой пили коньяк на подоконнике. Ничего-то я ребенком не понимала — как надо держать лицо, жить внутри образа неотрывно, кожей, по Станиславскому перевоплощаясь.

— Да, лучше уж поговорить, а то путаницы много. Один говорит — за меня — вот и всё. Другой вот и все дела. Говорят, это было мое любимое присловье.