На этой ноте обрывается не только это стихотворение, но и весь цикл «Старые песни». Напряжение неразрешенного ожидания ощутимо следующим образом: на поверхностном языковом уровне Седакова оперирует неопределенными местоимениями, вовлеченными в форму параллелизма. Тройное «кто-нибудь» и «никогда не видел» противостоит уверенности говорящего в том, что он хочет показать собеседнику. Нарастанию напряжения способствуют обезличенность лирических субъектов стихотворений. Соответственно не поддается определению и роль читателя: невозможно однозначно понять, является ли он прямым адресатом обращения поэта или всего лишь свидетелем диалога поэта с неким голосом. Зачастую кажется, что поэт лишь создает среду (раздвигая слова), уступает место говорению. При крайней невозможности определить говорящего ясна стилистика его речи: это непосредственный, но лишенный эмоциональной окраски голос. Его уверенность в правоте собственного высказывания, с одной стороны, и его недосказанность, с другой.
Трудно не согласиться с Д. Бавильским, который проводит параллель между словами Седаковой, словами «ведьмы-ведуньи», и строками из эссе Мартина Хайдеггера «Проселок» (1949): «Радость видения – врата, ведущие к вечному. Их створ укреплен на петлях, некогда выкованных из загадок здешнего бытия кузнецом-ведуном». Так и Седакова с ее поэтическим словом, обладающим «созидательной волшебной силой», по словам Бавильского, «ведает – ведет»[766]
.3. Сердце – средоточие бытия
Итак, непередаваемость, недосказанность, неясность при одновременной уверенности в существовании «иного» создают то поле напряжения, в котором находятся стихотворения Седаковой. Однако при всей неопределенности, точнее невыразимости, мысль об «иной местности» возможна лишь здесь, в земном бытии, где, по мнению Седаковой, человек временно оторван от полноценного соучастия в целом, где, иными словами, ощутима граница между субъектом и объектом[767]
. Поэтическому языку отдается роль посредника между разными мирами, упражнение в осознании вечного присутствия иного– задача поэзии. Тем не менее Седакова, мастерица тонких парадоксов, ограничивает сферу влияния языка: «там, где задуманы вещи» – тишина[768]. Она отводит поэзии пограничное пространство. Так, например, в стихотворении «Кода» (1979–1980) сквозь слог поэта «иное» лишь просвечивает, слог высок как порог, «выводит с освещенного крыльца / в каком-то заполярье без конца» (1: 292). Однако, заглянув «туда», сам звук этого высокого слога теряет смысл, оказывается случайным.При всей апоричности ситуации Седакова, поэт целостности и синтеза, не противопоставляет сферы «там» и «тут» друг другу. Разработав ряд мотивов и сквозных тем, Седакова создает, инсценирует моменты соприкосновения, смешения разных миров. Исходной точкой является заложенное в человеческой природе тяготение к полному слиянию с Началом. Со страстным желанием выхода отсюда туда обращается герой стихотворения «Алатырь»:
Парадоксальным кажется движение выхода и попадание при этом, не за грань, а в самое нутро или глубину чего-то: «но лучше я выйду и буду внутри». Эта неожиданная, необычная последовательность в процессе передвижения образно повторяет мысль Седаковой, что истинная жизнь протекает вне реальных границ человеческого бытия[769]
. Посмертное бытие в ее понимании и есть другая, истинная сторона жизни. Иной мир, иная местность окружают нас, более того, переживание «иной жизни» возможно лишь в нас самих, и эпицентром этого ощущения является сердце[770].