Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения. Сборник научных статей

Видение, которое заявляет о себе как в стихах, так и в прозе Седаковой, вполне экуменическое, родственное другой ортодоксии – ортодоксии Г.К. Честертона. Седакова неизменно восхищается Честертоном, высмеивавшим «альтернативу – разум или вера» – и настаивавшим, наоборот, на их взаимодополняемости и на том, что «сам разум – вопрос веры»[860]. Христианство Честертона – и в значительной степени христианство Седаковой – узнает во Христе воплощение дополнительности, место встречи божественной тайны, доступной нам в вере, и нашего телесного существования, которое мы переживаем посредством физических чувств и понимаем посредством мыслительных способностей. Другими словами, если воспользоваться аверинцевским резюме мысли Честертона, всякое проявление представляет собой победу еще не реализованного потенциала над «невозможностью», которая препятствовала его реализации: «Любая вещь на свете, любое человеческое дело, о котором стоит говорить, есть для него триумф над своей собственной невозможностью»[861]. Мы не можем рассчитывать даже на мимолетное видение полноты мира, не учитывая обе стороны этого эпистемологического расщепа, который сам по себе может быть очень тонким, поскольку столь многое из того, что мы наблюдаем в мире, непрерывно дрейфует между потенциальностью и актуальностью.

Сплав платонической и мистической философских традиций, который предполагается таким взглядом на мир, имеет глубокие корни в ранней и средневековой христианской философии, особенно у Аквината, который, по Честертону, является ее воплощением. В своем учении, что лишь Бог является полным проявлением всего потенциального – ipsum esse subsistens, – Аквинат ставит нас перед миром опыта, состоящим из потенций и проявлений, где первые не менее реальны, чем вторые. Таким образом, он реинтерпретирует неопределенность или неведение как другую, особую, форму позитивного знания, поскольку здесь истинностное значение утверждения может определяться не только тем, что есть, но и тем, что могло бы быть. Именно поэтому Честертон называет мысль Аквината «перманентной философией» – отрицающей древнюю гераклитовскую традицию и идею, что существует лишь изменение. «Нет никаких сомнений в бытии сущего, – пишет Честертон, – даже если иногда оно предстает в качестве становления; это потому, что мы видим только неполноту бытия, другими словами <…> мы никогда не видим бытие в максимуме того, на что оно способно[862]».

Седакова занимает схожую позицию во вступлении к своему двухтомному сборнику поэзии и прозы (2001), комментируя решение опубликовать том прозы, сопровождающий том поэзии, вместо того, чтобы дать стихам звучать самим по себе:

Я могу ответить на это тем, что, во-первых, работа понимания (понимания словесности прежде всего или формы в самом широком смысле) для меня всегда была так же притягательна, как создание стихов. И во-вторых, по моему мнению, в искусстве бывают такие времена, когда продумывание самых его основ становится совершенно необходимо: без этого сочинительство превращается в какую-то фабрику, производящую негодные, заранее устаревшие, лишние вещи. Такие времена называют кризисными или поворотными. Я совершенно уверена, что такое время выпало нам[863].

В представлении Седаковой – и, что более важно, в ее практике – лирическое стихотворение есть инструмент, которым совершается работа понимания. «И хочется глядеть в неосвещенный дом, / где спит, как ливень, мирозданье» (1: 224), – пишет она в «Семи стихотворениях». Ей совершенно не интересно создание чего-либо «негодного» или «лишнего». И вряд ли бы она согласилась с идеей, что поэтический подход к миру является, если позаимствовать недавнее определение Дэвида Орра, «прекрасно бесцельным – или бесцельно прекрасным, в зависимости от степени вашего оптимизма»[864]. Наконец, для Седаковой поэзия даже в самых интимных выражениях духовного опыта не выражает сдачу себя тому, что Кристиан Уаймен называет «духовной невинностью» – «когда жизнь Бога и жизнь в Боге не только состоятельны, но являются sine qua non всего знания и опыта, не просто длительностью, но вечностью», – хотя в поэтике Седаковой и Уимэна много общих оснований, на которых мы можем строить диалог между ними[865]. Скорее так: Седакова в своем лирическом методе – с ее настойчивым возвращением к образам потенции и проявления (сад, созвездие) и любовью к силлогизмам – ставит разум и веру на службу друг другу.