Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения. Сборник научных статей

Ни разум мой и ни глухой язык,
я знаю, никогда не прикоснутся
к тому, чего хотят. Не в этом дело.
Мы все, мой друг, достойны состраданья
хотя бы за попытку. Кто нас создал,
тот скажет, почему мы таковы,
и сделает, какими пожелает.
А если бы не так… Найти места
неслышной музыки: ее созвездья, цепи,
горящие переплетенья счастья,
в которых эта музыка сошлась,
как в разрешенье – вся большая пьеса,
доигранная. Долгая педаль[849]

.

Сомнения Седаковой в способности интеллекта («разум мой») или языка («глухой язык») «прикоснуться» к истинам, на которые она лишь указывает, вписываются в традицию, которую София Хаги назвала «вербальный скептицизм», глубоко укорененную в русской поэзии[850]. Но хотя Седакова всегда помнит о пределах возможностей языка в отношении мира, который он стремится охватить, ее никак нельзя назвать скептиком. У нее нет ни малейшего намека на отчаяние в возможностях человека, нет разочарования от того, что интеллект и язык внезапно останавливаются, уже почти достигнув своего предполагаемого объекта. Ведь они никогда и не предназначались для того, чтобы его сразу достигнуть – «не в этом дело», – иначе объект ослепил бы нас и мы были бы неспособны когда-либо увидеть за ним то невидимое, «неслышную музыку», ту «педаль», что длит затухающую ноту.

Не случайно, что в польской поэзии Милош является ведущим представителем такого же вербального скептицизма. «Ну что тут поделаешь, – вопрошает он в своем знаменитом стихотворении в прозе «Esse» (1954), – если взгляд не всемогущ – не может втянуть объект внутрь – стремительно, взахлеб, оставив лишь пустую идеальную оболочку, знак, похожий на иероглиф, на стилизованный рисунок птицы или зверя»[851]. И в стихотворении «Сорочесть» («Sroczość», 1958) Милош признает, что он никогда не сможет схватить сущность бытия сороки, ее esse, и что непостижимость птицы утверждает его собственную сущность: «Следовательно, я никогда ее не постигну. / Тем не менее если сорочести нет, / Моя природа тоже не существует»[852]. Шаг вперед, затем шаг назад.

Седакова воспроизводит эту динамику как в своей критической мысли, так и в поэзии; она стала важной составляющей ее многолетних занятий Данте. В недавнем эссе об итальянском мастере – Данте вместе с Элиотом, Райнером Мария Рильке и Паулем Целаном относится к поэтам, к которым она охотнее всего обращается в своей мысли, – Седакова дает свою, возможно наиболее явно неоплатоническую, критику ложного зрения:

Опыт, как мы видим из дантовских примеров «ложного зрения» (оптических и психологических иллюзий), не есть неоспоримое свидетельство о реальности: в первую очередь он говорит о состоянии того, кто эту реальность воспринимает. Если его сознание темно и косно, если его воля (о чем мы будем говорить подробнее) не свободна, он видит и слышит, словами Данте, «факт». Если же его сознание очищено и правильным образом настроено, если в нем действует свободная воля к лучшему порогу (см. эпиграф) [из «Чистилища», XXI: 69], он видит «форму факта». Латинское «форма» в концептуальном языке эпохи, напомним, соответствует греческой «идее». «Форму факта» определяет его целевая причина. А целевая причина не обладает наглядностью и не воспринимается простым чувственным образом: ее видят «глазами ума»[853].