Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения. Сборник научных статей

Но что, если нет? Риторическая структура стихотворения ставит нас именно перед такой возможностью. Поэт говорит нам, что «если это не сад», то и она тогда бы вернулась в область чистой потенциальности, не различаемого Абсолюта, к «началу» и «непочатому» – «в тишину, где задуманы вещи». Такое сопряжение утверждения (пропозиции) и его отрицания не уводит от истины. Оно и есть истина. Лишь посредством света Седакова может достичь тьмы, «лекарства ночного», лишь в дребезжании рам поэт может «услышать» тишину, в которой «дыханье темней». Логический силлогизм, один из любимых риторических приемов Седаковой, становится грамматическим выражением этой взаимодополняемости. Мысль об одной из сторон потенциальной возможности неизбежно ведет к рассмотрению другой стороны, позволяя возможному и его проявлению – так же как и условному предложению и его отрицанию – удерживаться вместе в качестве целого, что мы можем видеть в первой строфе «Пения» из цикла «Дикий шиповник» (1978):

Если воздух внести на руках, как ребенка грудного,
в зацветающий куст, к недающимся розам, к сурово
отвечающим веткам,
клянусь, мы увидеть должны
этот голос порфирный, глубокую кровь тишины.

Этот свет, принимающий схиму, и в образе ветхом

оживляющий кровь, и живущий по гибнущим веткам

горных роз, выбегающих из-за камней,

и, как к горю, привычных к свободе своей.

(1: 89)

Силлогизм, развертывающийся в изощренной метафорике стихотворения, демонстрирует типичную для этого поэта инверсию чувственного опыта. Вместо того, чтобы позволить благоуханию роз донестись до лирического субъекта, Седакова предлагает нам принести воздух навстречу цветам, тем самым переворачивая и саму дедуктивную логику опыта. Привычная логическая цепочка вела бы нас от ощущения к его источнику, а наш взгляд – от невидимого (здесь – от благоухания роз) к видимому (самим «недающимся розам»). Седакова движется в противоположном направлении, предлагая нам взять невидимое («воздух внести на руках»), чтобы идти навстречу видимому. И она обещает («клянусь»), что в результате мы получим непосредственное дополнение одного другим, что мы и вдохнем в себя как благоухание. Абстрактное здесь становится конкретным («мы увидеть должны / этот голос порфирный, глубокую кровь тишины»), и то, что поначалу могло показаться оксюмороном – голос, описанный через минерал, высоко ценившийся в античной скульптуре, – оказывается убедительным воплощением эпистемологии поэта. То, что название камня также наводит на мысль о Порфирии Тирском (ок. 233 – ок. 305), одном из самых выдающихся философов-неоплатоников, интересовавшихся – пускай и критически – ранней христианской мыслью, дает дополнительные точки доступа для эпистемологического прочтения[831].

Однако силлогистический язык «Пения» – не единственное, что объединяет его с «Неужели, Мария…». Необходимо также отметить пасторальный хронотоп стихотворения, динамическое взаимодействие слуховых и визуальных пар (голос / тишина; свет / тьма) и отсылку к детству: воздух, который баюкают на руках – «как ребенка». Это сквозные мотивы творчества Седаковой, чему есть серьезные основания. Ребенок – это воплощение потенциальности в процессе ее осуществления, точно так же, как Христос – и особенно Христос-младенец, которого иконописный канон представляет в виде уменьшенного взрослого, – является воплощением Бога-Отца[832]. Аналогичным образом сад, столь часто появляющийся в стихах Седаковой, является зоной контакта между возможностью и осуществлением, светом и тьмой, как мы видим в центральной строфе «Побега блудного сына» из того же сборника:

Пускай любовь по дому шарит
и двери заперты на ключ —
мне чeрный сад в глаза ударит,
шатаясь, как фонарный луч.
И сад, как дух, когда горели
в огне, и землю клятвы ели,
и дух, как в древности, дремуч.

(1: 78)