Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения. Сборник научных статей

Поскольку религия и гуманизм обычно противопоставляются друг другу в наших мейнстримных коммерческих и политических дискурсах, открытая религиозность часто считается противоположной гуманистическому исследованию[811]. «Упуская текучий характер науки и религии, – замечает Бруно Латур, – мы превращаем вопрос об их отношениях в противопоставление “знания” и “веры”, а затем делаем вывод, что мы обязаны это противоречие либо преодолеть, либо вежливо разрешить, либо чрезмерно расширить»[812]. Латур расправляется с этим противопоставлением, объявляя знание и веру «карикатурами» на науку и религию соответственно, поскольку и наука, и религия с необходимостью вовлечены в динамичное взаимодействие позитивного знания и скачков веры. Или же, как Иоанн Павел II писал в своей тринадцатой энциклике «Fides et Ratio» («Вера и Разум», 1998), вышедшей через несколько недель после вручения Седаковой Премии Соловьева, христианская философия не является официальной догмой, но «философскими размышлениями, умозрительными рассуждениями, возникшими в живой связи с верой»[813]. В свою очередь, Седакова выражает ту же мысль в интервью 2012 года, перефразируя Милоша: «Я вспоминаю Чеслава Милоша, который где-то написал, что после того, как он проходил богословскую выучку, мысль другого типа представляется ему как бы арифметикой по сравнению с алгеброй»[814].

Воплощение этой мысли в поэзии Седаковой постепенно становится более понятным для ее русскоязычных читателей, особенно когда ее читают в одном контексте с такими поэтами, как Елена Шварц, Виктор Кривулин и Иван Жданов, также подходившими к богословским вопросам с гуманистической перспективы. Среди ее старших современников наибольшего внимания за рубежом снискал Иосиф Бродский, чей аллегорический подход к религиозным мотивам был легко воспринят в послевоенной американской традиции, ревностно охранявшей поэзию от любой религиозной ангажированности, в том числе когда она укоренена в такой особой традиции веры, как русское православие[815]. В противоположность Бродскому, религиозные аллюзии Седаковой намеренно не аллегоричны. Для нее само понятие гуманизма без Бога если и не является полностью невообразимым, то представить его можно лишь в качестве контрапункта, посредством которого новый гуманизм достигает своего полного выражения. «Классический гуманизм, – пишет она в предисловии к переписке Томаса Манна и Карла Кереньи, – искал в Античности освобождения от доктринально-религиозной регламентации душевной жизни и мысли»:

Неогуманизм <…>, отталкиваясь от секуляризованной, обезбоженной действительности ХХ века, ищет в классической мифологии средство «связать» современного человека, впавшего – скорее, провалившегося – в безудержность, в слепой утилитаризм, в невнимательную спешку, вернуть его к религиозной глубине и благоговейному страху (metus, священный трепет) перед тем, что недоступно сознанию и в мире, и в себе самом: перед началом, перед непочатым – где еще возможно все, и потому страшно шевельнуться, чтобы не разбить этой возможности[816].

Седакова отвергает гуманизм, фокусирующийся лишь на том, что уже известно о человеческом субъекте: он неизбежно «проваливается» в релятивизм и софистику, приписываемую Протагору, для которого «человек есть мера всех вещей». Такому гуманизму она противопоставляет гуманизм, «связующий» индивида с полнотой ее или его опыта, с тем, что известно, и «тем, что недоступно сознанию».

Гуманизм, согласно диагнозу Седаковой, так или иначе сбился с пути. Возникнув, чтобы противостоять догматизму при помощи рационального исследования к XX веку, – к тому самому, который Чарльз Тэйлор назвал «секулярной эпохой», беспрецедентной в западной эпистемологии, – он подавил чувствительность к самому чуду мира, превратившись в новый догматизм, догматизм научного позитивизма и чисто секулярного рационализма[817]. Сразу вспоминается печально известная лекция Ч.П. Сноу о «двух культурах», где научное рацио находится с одной стороны, а все остальное – с другой[818]. В таком случае неогуманизм, о котором пишет Седакова по поводу Манна и Кереньи, является скорее восстановлением, чем инновацией. Для Седаковой религиозный гуманизм – это то, что всегда соответствовало замыслу о гуманизме, то есть такое мировоззрение, которое включает в себя невидимое и неизведанное наравне с очевидным и достоверным и тем самым возвращает тайне и страху (или «трепету») их законное место в человеческом опыте.