Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения. Сборник научных статей

Помню я раннее детство
и сон в золотой постели.

Кажется или правда? —

кто-то меня увидел,
быстро вошел из сада
и стоит улыбаясь.

(«Детство», 1: 183)

Детство непоправимо, потому что однажды в нем отразилось младенчество мира. «Однажды я был вот так увиден», – говорит себе читатель. По-видимому, он не ошибается. По-видимому, не ошибается и в том, что «сам написал», поскольку милость, посылающая дожди всем, без лицеприятия, «без требований благодарности или отчета», возможна потому, что всем была однажды дана готовность войти в поэтическое время. Поэт – это тот, кто сумел об этой готовности напомнить. Ему дано было это умение, и он смог его вынести.

Детство непоправимо, потому что в величавом и «меняющем цвета» покое стиха мы узнаем себя рядом с умершими, ставшими теперь уже нашими детьми:

Няня Варя лежит на кладбище,
а дождь идет,
великий, обильный, неоглядный,
идет, идет,
ни к кому не стучится.

Чтобы вернуться назад, человеку нужно раз, и два, и три громко и сильно простучать в никогда не запираемую дверь. В поэтическом мире Ольги Седаковой и этот стук, и то неоглядное, что ни к кому не стучится, потому что стучится в одно на всех сердце, и каждый всегда имеющийся у нас шаг – слагают вместе мир. Он именно «мир» – а это не только целостность и в себе упокоенное созвучие. Это не только лишь некое матерински родное. Мир, именно как мир, пронизанный громом, не довольствуется собой, равно как и человеку мало самого человека, пусть даже он угадан в некотором своем исцеленном облике.

* * *

В заключение работы мы приведем целиком одно из стихотворений поэта и попытаемся сказать о нем несколько слов.

Колыбельная

Поют, бывало, убеждают,
что время спать, и на ходу
мотают шерсть, и небо убегает
в свою родную темноту.

Огонь восьмерками ложится,

уходят в море корабли,
в подушке это море шевелится:
в подушке, в раковине и в окне вдали.
И где звезды рождественская спица?
где бабушка, моя сестрица?
мы вместе долго, долго шли
и говорим:

смотри, какой знакомый,

какой неведомый порог!
Кто там соскучился? кто без детей и дома,
как в чистом поле, одинок?
Мы не пойдем, где люди злые,
куда не велено ходить,
но здесь, где нам постели застелили
и научили дружно жить,

мы не расстанемся.

В окне лицо мелькнуло.
У входа нужно обувь снять.
Звезда вечерняя нам руки протянула,
как видящая и слепая мать.

(1: 370–371)

Вот, вот, поэт нам вновь и вновь рассказывает о том, что ткань мира – чиста. Чиста не потому, что видимая на поверхности грязь не пропитывает ее, не потому, что мутность там и сям бродячего обличья не повреждает никем не нарисованного, а значит – вечного рисунка.

Нет, миру принадлежит чистота потому, что он рядом с нами стоит. Что стоит вещи быть – «просто»? Благодарность и похвала, если мысль не пытается войти в то, что стоит вещи стоять, оборачивается похвалой даже не собственному восприятию, но собственному перцептивному органу.

Прочитав такое стихотворение, читатель еще раз окинет его взором, всмотрится в отдельные строчки, на них остановившись, – так он научился смотреть на цветы: вот передо мной цветок и вот же – его лепестки. Или на дерево: тополь, как в стихотворении Пауля Целана, «заткан взором», – на удаленье, чтобы душа могла себе напевать, и ветки – близко от человека, озаренного молчанием.

«У входа нужно обувь снять» – тут, читатель, нам повезло. Нам словно широко улыбнулся большой снеговик. Да, мир тот и не тот же самый – разом. Скажем, раскололся? Да пусть так: все слова сойдут после такой улыбки. Мы видим: внутренность дома, где свет вот-вот будет погашен, и все будет спать и помнить, что скоро придет час, когда все опять проснутся; а за порогом – сновидение, живое, и при этом живущее так, словно учебник физики переписали, заменив все упоминания о законе тяготения ссылками на правила внутренней рифмы.