Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения. Сборник научных статей

Это движение «назад» – не отступничество и не оппортунизм. Нет в нем и следа от усталого вздоха. Нет – пресловутого «отказа», побуждающего к странному желанию «вернуть билет» (как и что, собственно, можно вернуть тому, что по природе своей может лишь отдавать?). Вся драматургия этого события относима к трансцендентальному уровню, к уровню движения поэтической формы. Она не имеет касательства к эмпирическому неприятию («не то!») и вообще к какой-либо частной «точке зрения». «Если это не сад» – условная форма этого отрицания лишь подчеркивает, что предел нашего знания о душе и граница ее «посюстороннего умения» – это приближение к порогу и мгновенное стояние у порога. Если прибегнуть к языку гегелевской метафизики, то поэтическое время «в себе» осуществляется через движение поэтической формы – вверх и вперед; но его «для себя» отнесено к эсхатологическому горизонту[801].

Движение «назад» – развязывание узелков. Но оно также и сверка с истоком, благодаря которому существует само поэтическое время. Есть некое архэ – чему подвластно поэтическое время и что ведет видение, которое поэтому в строгом смысле никогда (даже там и тогда, когда оно вспыхивает как молния!) не выступает как «само».

Потому целостность, достоверное переживание «всего во всем», «проступание общего» – не последнее слово. Дело не в том, что «общее» может быть угадано или схвачено лишь в мгновенном мерцании – в силу онтологических условий или антропологических рамок человеческого существования. Дело в том, как именно определилось бытие поэтического слова под духовной звездой Запада: оно столь же подвластно и призываемо Встречей, сколь и Разлукой. Одно просто не существует без другого, если только не «схематично» и «методически». Всмотримся в эти слова тихого прощания, произнесенные словно после того, как губы сомкнулись:

Вся музыка повернута в родную,
неровную и чуткую разлуку,
которую мы чуем, как слепой, —
по теплоте. И я в уме целую
простую мне протянутую руку —
твой темный мир и бледно-золотой.

(«Элегия липе», 1: 324)

Не является последним словом и исцеление. Проникновенное видение и обретенная целостность несут исцеление. Но что поделать со своей исцеленностью человеку, увидевшему протянутые к нему больные руки неба или услышавшему колыбельный мотив, напеваемый миру-младенцу, спящему под своей одинокой высокой звездой? Есть легкий, всеобъемлющий, светлый и смелый воздух памяти. Но есть и – огонь, в котором скрыто непостижимое и, вероятно, страшное имя любви:

потому что это правда страшно:
сердце знает свой предел.
Подойти и взять такого брашна
сам никто не захотел!

(«Хильдегарда», 1: 355)

Это края, где человек теряет из виду очертания того, что было «сам», быть может даже память о нем. Здесь не поможет смелость и закроет лицо руками готовность. Развязывающиеся узелки мира развяжутся наконец так, что только пламя сможет наделить их перекликающимися именами:

мир, рассыпанный на вещи,
у меня в глазах теряет вид:
в пламя, в состраданье крепкое, как клещи,
сердце схвачено
и блещет,
как тот куст: горит и не сгорит.

Вероятно, мы можем сказать и так: исцеляясь, человек все-таки не отставляет от себя болезнь, не избавляет себя от болезненности, но это уже выбранная болезнь, вольно принятое недомогание. Болезнь становится «запущенной», но она не будет иметь касательства к мирскому запустению, когда ничтожащее ничтожит в свой черный час и растет инерционный вал чего-то «обширного» и «невнятного». Социальный больной становится больным личным. Каким-то охватывающим душу чувством «пусть», не имеющим никакого должного именования в обычном человеческом языке, идет вручение – путем вручения себя пустоте дома своего иного рождения. «Лучшее – это родиться».

«Больной просыпался». Стихотворению «Болезнь» (1: 108–110) из первой поэтической книги Ольги Седаковой «Дикий шиповник» можно посвятить большую работу. Лучшее же, конечно, – его прочитать и раз, и два… Этот дом должен выйти из тьмы, в ней и оставаясь, эта лампа – зажечься. И будет с читателем,

Как в доме, который однажды открыт,
где, кажется, всё исчезает навеки —
но кто-то читает, и лампа горит…