Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения. Сборник научных статей

Почему, в самом деле, «смешно»? Прочтя название, мы, казалось бы, готовы ожидать чего угодно, но только не этого: «гнусно», «постыдно» или уж, в конце концов, «мелко». Но и – почему таким чувством правоты наполняется читательское внимание? Наполняется – разом. Ответить на такой вопрос, вообще говоря, невозможно, поскольку эта правота не верифицируется в соответствии с каким-либо объективным критерием, оставаясь правой. Но можно попытаться дать себе какой-то отчет – отчет о происходящем. «Отречься?» – этот внутренний вопрос, говоря словами философских эмпириков, «оживляет» во мне идею отречения полагает некую перспективу отречения. Совесть говорит мне, что эта идея во мне присутствует – как тень, как воспоминание, как предвкушаемая и предобморочная сласть. Но если идея отречения, во всем многообразии и континуальном единстве своих смутных качеств рассматривается и судится совестью, то перспектива отречения поражается смехом. На нее падает смех.

Этот смех – особого рода, резко отличный как от реакции на застылость и дефицит скорости или пластической гибкости, так и от фокусированного обличения. Всмотримся в поэтическую строку. Отречение «было бы» смешно не потому, что смешно само отречение, а потому что объятым ничтожением оказалось бы «быть» во всех своих временных модусах. В том, что остается от жизни, оно оказывается «просто словом», пустой всеобщностью. Предельной абстрактностью наделено то, что должно бы выступать не только как превосходящее разумения богатство, но и как сияние.

Метафизический смех – это словно бы смех самого неба. Это беззвучный смех. То, в чем этот смех отдается, становится съеженным и несет в себе одну лишь и всю ту же век от века съеженную истину: «лучшее – не родиться». Но тот, кто на него способен, в ком этот беззвучный смех прозвучал, оказался способным сделать все. Дважды рожденный – он знает, что уже рожден, а потому «лучшее» предстает перед ним с прямой очевидностью его руки. «Ничего не можем» лежит, как Лазарь, у порога. Но – не в снах уже, а в доме — он может всё. Потому что, сбываясь, стихотворение раздирает завесу, и человек – этот пациент социальных клиник – видит небо как «тебя»:

…но тебя,
все руки протянувшее ко мне,
больные руки!

Католический богослов Саймон Тагуэлл, обращаясь к духовному опыту св. Терезы из Лизьё, говорит так об одном из ее открытий: «Многие кармелитки спали и видели, как бы предложить себя в “жертву” Божьей справедливости. Тереза явственно думала иначе. Она вообще считала, что бояться Бога – страшная ошибка. Это Бог нас боится. Он беззащитен перед нами, отдал Себя на милость, дожидаясь и прося у нас любви»[799]. Нужно удержать себя: «больные руки» не дают оснований для сентиментальных проекций. Впрочем, само стихотворение, при всей своей кажущейся смысловой простоте, очень сложно интонированное (что вообще характерно для всей зрелой поэзии Седаковой и в том, по-видимому, основной принцип ее поэтики), этого делать и не позволяет.

Здесь нужно указать на одну особенность стихов Седаковой и особенность весьма редкую, по крайней мере, для русской поэзии. Ее можно назвать «вторым звучанием» стиха. Этот вопрос, на наш взгляд, имеет решающее значение для постижения той «внутренней истории», о которой говорилось в начале статьи. Обратимся к одному из ранних стихотворений:

Вот она, строгая жизнь, посмотри, на прорехе прореха,
зеркало около губ, эхо, глядящее в эхо.
И сухие глаза закрывая, волосок к волоску подбирая,
трудные швы теребит и кивает, себя обрывая…
Как ты уйдешь от меня, по-другому живая?

(1: 44)

В этих пяти первых строчках стихотворения «Плач», написанного в 1975 году, просится к глазам щедрая россыпь буквенного богатства. Россыпь, скорее, именно букв, а не звуков. Мы имеем в виду не числом измеряемую множественность и не «активацию» букв, сравнительно редких для поэтического звука (тут нелегко соревноваться с футуристами, да, видимо, и не стоит). Речь идет именно о россыпи букв, примерно так, как кто-то бы поделился впечатлением об увиденной россыпи жемчужин. Сравнение станет точнее, если жемчужины сумеют не только говорить друг с другом, но и сверкать нам навстречу. Ведь сверкнут они о чем-то ином, связанном с темой их разговора не напрямую.

Нам стоит помнить и о ребенке, пробегающем палкой по дранкам забора и таким «варварским» способом вызывающем к жизни всем детям известный мотив, где каждая нота прохладна, потому что:

…с ледком,
как буквы в Клину и Коломне.

(«Однажды, когда я умру до конца…», 1: 17)