Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения. Сборник научных статей

Конечно, многое тут объясняется самой юностью поэтического гения, той апрельской хворью, что живет, по слову Пастернака, «в ветре, веткой пробующем». Сказались и поэтические пристрастия этой апрельской поры. Однако вопреки заверениям поэта, что каждая такая нота «сама по себе» (или, может быть, благодаря этим заверениям, выдающим нерешенность и себя пока сдерживающий порыв), мы чувствуем, что эти ноты, эти буквы-городки имеют назначение. Клин, Коломна, «вход в имперский городок» («Липа») – лишь первая, наудачу, проба его назвать. Однако очень скоро становится ясным, что называние здесь бессильно:

А там, говорит, темнота, и не знают глаза человечьи,
какие птенцы под окном, и зачем они бьются
и просятся в окна, и сладко так, сладко щебечут,
о лестнице шаткой, о жизни, о жизни, о блюдце.

(«Памяти одной старухи», 1: 45)

Стихотворение становится повествованием. Повествование хочет идти вперед, но и хочет отступить, будто мерцает[800]. Оно подобно горячему рассказу, когда человек «верит-не верит» своим словам, дивится им, но почему-то чувствует и знает, что почему-то же должен их сказать. Текущая (и текучая, бегущая) жизнь не символизирует «миры иные», но словно бы развязывается во что-то иное. Это иное столь же реально, но оно реально именно как то, во что развязывается все видимое, слышимое. Есть неустанное плетение узелков, образующих фактуру знакомого нам мира, но столь же неустанно само сплетение развязывается, стремясь (стремясь мелодически) «назад».

«Путь вверх и путь вниз» – нет, в стихах Седаковой не один и тот же. Порыв пробующей себя формы затруднен потому, что то, к чему он устремлен – не как к точке финального упокоения, замыкающей душу и озаренные ее взором вещи, но как к только лишь обретаемому простору дома, – это поэтическое время. Оно отнесено не к трансценденции, но к «поэтическому жительствованию человека». Что, заметим, лишь усугубляет проблематичность этого времени. Его можно подарить дорогой душе:

Будто вдруг непомерные двери
растворяя у всех на глазах —
и навстречу, как розы в партере, —
время, время

в бессмертных слезах.

(«Маленькое посвящение Владимиру Ивановичу Хвостину», 1: 236)

Его можно увидеть сквозь стихотворные строки:

Из сада видно мелкую реку.
В реке видно каждую рыбу.

(«Пойдем, пойдем, моя радость…», 1: 207)

Проблематичность поэтического времени затрагивает не его реальность и близость, но решающее условие готовности к нему. Оно не хранится в золотом ларце памяти, но является воздухом самой памяти как способности к собиранию разрозненного. Поэтому это время никогда не отлучается от человека. Но чтобы войти в него с усилием припоминания, нужно услышать обращение вестника:

Нет, я не об этом обязан напомнить.
Не за этим меня посылали.
Я говорю:
ты
готов
к невероятному счастью?

(«Ангел Реймса», 1: 415)

Итак, в отличие от апокалиптического пейзажа социального бездомья, путь вверх для трудного движения поэтической формы есть и путь вперед. Никогда не иссякающая готовность души к этому движению знаменуется ее готовностью отдать поэтическое время – тому, кто решится принять его. То вечное в нас, что протягивает к нам руки с просьбой о любви, не имеет ничего, кроме этого поэтического времени свершения. Иными словами, оно имеет все и готово отдать его единственно возможным для себя образом – всё, и сразу:

и без размышлений,
без требований благодарности или отчета:
всё, и сразу.

(«Всё, и сразу», 1: 416)

Читатель движется к полноте поэтического времени, беря в попутчики поэтическую форму, идущую вперед и вверх. Он это делает с усилием припоминания. Но припоминанию всегда свойственно узнавать о некотором назначенном возвращении. С первого момента становления своей поэтической зрелости Ольга Седакова знает об этом возвратном движении, о его никогда не забываемой насущности и – благодатности:

Если это не сад —
разреши мне назад,
в тишину, где задуманы вещи.

(«Неужели, Мария, только рамы скрипят…», 1: 27)