Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения. Сборник научных статей

Читающий у лампы – часовой. Часовой у дверей лучшего. Он читает в доме, который никогда не запирался, но лишь «однажды» будет открыт. Он читает вот это стихотворение. А для стихотворения уже не так важно, что оно, в какое-то другое, счастливое «однажды», было записано на листе бумаги. Важно и дорого то, чтобы читатель, сидящий вечером у лампы с книгою в руке, рискнул подняться на гору из своего детства. И чтобы его не оставляло мужество.

Почему это важно? Потому что стихотворению нужно сбыться двояко: как факту искусства и как личному поступку. Поэзия Седаковой – это вновь и вновь возобновляющаяся попытка выявления некоторого абсолютного суждения. Суть дела, однако, в том, что это суждение уже выявлено. Речь не идет об установлении его содержания и не о его «обосновании». Речь о том, что суждение должно быть вынесено; оно должно быть действенным, быть равным действию.

Читатель узнает в себе энергию этого действия, его действительность как долженствование, обращенное к пределу лучшего. Строгий облик призывающего ведет читателя через мерцающие созвездия рассыпающихся предметов к порогу дома, где лампа горит. Читатель – не разгадчик смысловых ребусов и не ловец метафор. Он вдумывается в желание, растущее в нем, и оно принимает черты окончательности: не потому, что подчиняет себя некоторой внешней необходимости, а потому, что крепится изнутри восходящим к своей зрелости решением:

Я думаю, учит болезнь, как никто,
ложиться на санки, летящие мимо,
в железную волю, в ее решето,
и дважды, и трижды исчезнуть за то,
что сердце, как золото, неисчислимо.

Есть известная трактовка назначения поэзии как восстановления эдемского состояния человека. Случается, что из такого понимания исходит творческое начало, отмеченное очень высоким поэтическим достоинством[802]. Однако понимание Ольги Седаковой явно иное, и это различие принципиально важно.

Вопрос этот требует отдельного углубленного изучения, поскольку здесь сходятся ключевые метафизические и антропологические интуиции поэта. В настоящей работе мы лишь кратко остановимся на нескольких моментах этой важной темы. Прежде всего заметим, что поэтические тексты, выстраиваемые из намерения воссоздания «райского видения», всегда отмечены некоторой суггестивностью. В них ощутимо присутствие очаровывающей силы. Технические аспекты присутствия и, так сказать, «работы» этой силы без труда устанавливаются и не представляют особого интереса.

Действительно же интересно другое: вправе ли мы, изменив наш собственный ракурс видения такого – условно говоря, «райского» – текста, допустить, что действие заключенной в нем силы резюмируется не в очарованном странствии, но в грезе зачарованности? Тогда именно актуальное сознание читателя становится ведущей заботой поэта. Читатель не вводится, не приглашается в мир, где каждый шаг дается ценой очарованного восхищения, но как бы «слегка усыпляется». Подобное же усыпление, в свою очередь, связано не с преображением ума, когда ум в своем «соображении понятий» оказывается под эгидой образа, но с ослаблением некоторых его критических функций.

Поэзия Ольги Седаковой сторонится перспективы внушения. О своем восхищающем и чудесном, «в сердце сердца» живущем здоровье, равно как и о вольно выбранном недомогании, открывающем душе взгляд на то, что несется «мимо», может сказать лишь душа бодрствующая. Взыскуемый этой поэзией мир, мир, открытый ее существенному притязанию, не несет на своем челе знак эдемской гармонии. Что, конечно же, не означает какой-либо старательно выведенной «тематизации» дисгармонии и неистовства.

Геометрия поэтического мира Седаковой благосклонна к быстрому шагу, но малопригодна для быстрых решений. Ее внимание к «умности» пушкинской Музы[803], так же как и внимание к кочующей по социальным просторам посредственности[804], позволяют если не определить неопределимый предмет сопротивления, то по крайней мере указать на родовую особенность всего, этому предмету причастного: навык «резвого»[805] экспонирования.