Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

Но кроме отягощенного идеологией вкуса, в XIX веке было создано еще нечто более важное. — Литература была облечена в торжественную тогу, и на ее лице застыло выражение непроходимой, глубокомысленнейшей серьезности... Как странно, что в Англии в это время Эдвард Лир и Льюис Кэрролл стали классиками, можно сказать, при жизни. А у нас и через пятьдесят лет футуристы, а вслед за ними и обэриуты в сознании читающей публики находились где-то сбоку от “настоящей” литературы. Символисты и акмеисты — это пожалуйста: это хорошо, потому что “серьезно”, — они отвечают читательским представлениям о том, какой должна быть литература... а остальные — кто? — Василиск Гнедов? — глупости! шарлатанство! мальчишество! — И вот отсюда еще один и, может быть, важнейший исток андеграунда. — О Хлебникове принято говорить с уважением, но столь же прочно принято его не читать и a part называть графоманом. И, кажется, до сих пор его поэзия никем по-настоящему не исследована...

Когда в советское время курирование литературы сделалось государственной и партийной задачей, на эстетику можно было не обращать большого внимания. Сами кураторы были людьми с мощнейшей инерцией вкусов, воспитанных в XIX веке, и эстетические предпочтения в них действовали почти на уровне подсознания. Иногда они искренне думали, что это просто “классовое чутье”. Соответственно они стали более формально оперировать с авторами на идеологическом уровне, клеить на них политические ярлыки. В 30-е годы андеграунд впервые выявился отчетливо: литераторы были резко поделены на допущенных к читателю и не допущенных. Это разделение было, наверное, весьма глубоким и эстетически значимым, однако представлялось поверхностным: читате воим вкусам. Вряд ли Платонову было бы легко и интересно общаться с Добычиным, а Хармсу — с Кржижановским. Говорить и мыслить об андеграунде в целом позволило лишь спекулятивное оперирование идеологическими оценками, к которому прибегали кураторы. Эта картина была, впрочем, заразительна (ибо проста, понятна) настолько, что многие разнородные литераторы андеграунда действительно, реально почувствовали свое единство. Можно сказать, что они в некотором смысле сплотились. Думается, это чувство (иллюзия, конечно!) возникло после Хрущева и развивалось в течение десятилетия — до середины 70-х годов примерно. Тогда же явилось понятие “самиздат”, которое, мне кажется, существенно пересекается с андеграундом. И вот здесь-то можно было бы ввести важный, смыслообразующий термин — “читатель андеграунда” (в отличие от “читающей публики”). Но “самиздат”, безусловно, требует отдельного обсуждения, — и на многих страницах...

Это было время, когда активно действовал Солженицын во главе массы диссидентов, и вообще политическое диссидентство было хорошим тоном. (Моя юность прошла под этим знаком. Во 2-й школе моим учителем литературы и истории был Анатолий Якобсон; в параллельном классе учился сын сидящего Даниэля...) Это представление о единстве андеграунда живо по инерции до сих пор, но в основном, кажется, в литераторах старшего поколения. Ким, например, так, может быть, и не осознал, насколько он эстетически иной, чем Галич. (Между тем их различие чрезвычайно существенно: оно проходит на уровне поэтического проекта: у Галича реалистический проект в лучших, “совестливых” традициях XIX века, у Кима же проект постмодернистский, причем крайний, дальше которого, мне кажется, не шли никакие авангардисты, концептуалисты и эпатажники. Это интересно наблюдать еще в том соображении, что оба — и Ким, и Галич — исходят из театрализации текста.)

Важно заметить, что андеграунд вообще — понятие бессодержательное по отношению к собственно литературе. Принадлежность к андеграунду может что-то сказать нам о социальном статусе литератора или о его человеческом характере, энергетике... возможно, о нравственном облике, — но ничего не скажет о его “творческой жизни”: о его вкусах, критериях качества, о степени его таланта и о предметах, к которым он свой талант прилагает. Зато принадлежность автора к конкретной группе — Лианозовской, допустим, или к “СМОГу”, к “Московскому времени” и т.п. — уже кое-что (пусть не так много) дает нам понятьи в эстетическом плане, во всяком случае, мы уже представляем себе какое-то “выражение лица”...