Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

С мыслью о разнородности андеграунда я впервые столкнулся в середине 70-х годов. Но эта мысль произошла во мне не от внешних причин, а как-то изнутри. Когда после школы я принялся производить свои пробы пера, я был полный профан в эстетиках, зато в политике все знал и делал зрячий и ответственный выбор. Конечно, я был с диссидентами — какие могли быть вопросы! И лишь постепенно — лет через пять — вопрос начал образовываться во мне. — “Я холоден. Защита прав человека мне скучна. Я занят другими проблемами. Какими — я сам не понимаю. Я двигаюсь ощупью. Куда?.. Куда бы я ни двигался, я все равно буду принадлежать андеграунду... Да, я неблагонадежен для режима, но неэто главное, а то, что я пишу не так, как принято, как читатель привык, как его приучили. Вот почему меня никогда не напечатают, даже и стараться не стоит. Ясно, что кроме унижений ничего не выйдет... Да, я буду принадлежать к андеграунду, но не в том смысле, как Солженицын, а как, например... Владимир Казаков...” О, я никогда не прощу советской власти вот чего: политизировав искусство, она надругалась над его тонкой организацией, сломала и выровняла все богатство его нюансов, способов цветения; создав вомне эйфорию — или скажем сдержанней: пиетет — по отношению к диссидентству, она лишила меня эстетических ориентировок, лишила меня общения с моими великими современниками — Владимиром Казаковым... Всеволодом Некрасовым... Игорем Холиным...

О Казакове я узнал лишь в 1995 году, когда был напечатан его трехтомник, давно после его смерти. С Некрасовым, по счастью, я познакомился в начале 80-х. Уже тогда я имел опыт прохождения через малые кружки андеграунда — весьма различные по объединяющим их вкусам. Я был вкружке традиционно-пастернаковско-тарковской поэзии у Лиды Мурановой, которая заведовала студией звукозаписи при Литературном музее. Помню, как там читала свои поэмы Марина Кудимова, только что приехавшая из Тамбова, и ее слушали со священным трепетом, затаив дыхание; называли, перешептываясь, “достойной цветаевской преемницей”. А когда тут же затесавшийся молодой и никому (там) не известный Пригов прочел одно стихотворение про Иуду — и музыкально, наподобие вьетнамцев, тонировал звук Ю в его имени, — все поджали губы и промямлили что-то скептическое.

Но особенно мой кругозор был расширен знаменитым в 80-х годах салоном, собиравшимся в квартире Наташи Осиповой. Мой друг Александр Бараш посвятил этим сборищам несколько строк в поэме “Эпикриз”:

На Пушкинской один салон открылся —

там где атланты еле держат крышу

сооружения эпохи репрессанс

Там собиралися чердачные поэты

читать свои подпольные поэмы

и громко ржал по вечерам Пегас

Там были девочки пригодные для рая

и молодые бородатые евреи

и коммунальные мегеры за стеною

обмыли кости всем и джинсы простирнули

Бывали мэтры-концептуалисты:

порой Некрасов чаще Рубинштейн

и редко Пригов (чопорный речистый

и в связях осмотрительный шатен)

У них был свой салон —

солиднее и чище

где их портреты уже щурились со стен

Пригову я сказал (впервые у Наташи Осиповой прослушав его длинную программу) — я сказал с удивлением и слегка разочарованно: “Но ведь это — простая антисоветчина, лишь немного закамуфлированная юродством. Так или нет?” (То есть я имел в виду: “А где же новая эстетика? Она — блеф? симуляция?..”) Он сделал в ответ молчаливую как бы ужимку: “Конечно, мол, вы правы. Но не будем об этом вслух говорить”. У меня осталось впечатление, что он нечто утаил от меня как от профана. Но впоследствии, когда изменились идеологические установки и такие авторы, как Пригов и Кибиров, вышли из андеграунда на телевидение и в большие тиражи, я понял, что, пожалуй, был прав в первом схватывании: их андеграунд был поверхностным, т.е. не эстетическим, не радикальным.