Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

Но только писатель — не обычный говорящий. Писатель есть профессионал, профессия которого состоит как раз в увеличении запаса того, что можно сказать. Если писатель просто говорит, просто пользуется языком вместо того, чтобы критически анализировать и расширять возможности языка, то он не выполняет своих профессиональных обязанностей — даже если этот писатель в остальном вполне порядочный человек. То, что сейчас по недоразумению называют русским андеграундом, было просто вполне консервативной попыткой возродить традиционное профессиональное отношение к литературе в обществе, которое официально и программно практиковало своего рода любительскую литературу, т.е. литературу, от которой не требовалось ни эстетической новизны, ни языковой рефлексии. Не зря излюбленной положительной оценкой в советской литературе того времени была “жизненность”, т.е. непрофессиональность. Еще Сталин говорил, что писателю надо писать правду, т.е. нельзя быть профессионалом. Ведь специфическим предметом литературы является не действительность, а язык — до и помимо любой отсылки к действительности, любой истины или лжи.

3. Разумеется, сейчас еще рано судить о том, какая часть сделанного в рамках неофициальной культуры имеет шансы попасть со временем в культурный архив, в литературный канон. Обычно легче всего такое попадание удается тем авторам, чьи культурные интересы синхронизированы с эстетическими проблемами их времени. В России в этом смысле повезло некоторым авторам московского концептуализма (недлинный список их имен всем известен: Владимир Сорокин, Дмитрий Александрович Пригов, Лев Рубинштейн), которые вышли на международную сцену как раз в тот момент, когда эта сцена интересовалась примерно тем же, чем интересовались и эти авторы, т.е. возможностью литературного письма в условиях современного расколотого, фрагментированного, плюралистичного языка. Но, разумеется, не прекратитсяинтерес к возможностям неоклассицизма (И. Бродский, В. Кривулин, Е. Шварц) или к минималистской работе с обыденной речью (И. Холин, Вс. Некрасов). Я уверен, что работа с русским языком, проделанная Вен. Ерофеевым, Сашей Соколовым, Ю. Мамлеевым или Г. Сапгиром, будет со временем оценена еще более высоко, нежели сейчас. И я также уверен в том, что тексты Ильи Кабакова, Андрея Монастырского и группы “Медицинская герменевтика” (Павел Пепперштейн, Сергей Ануфриев), которые все еще мало известны русскому читателю, будут известны ему намного лучше.

Литературу читают и помнят, разумеется, не только по чисто литературным причинам, но и по тысяче других, внелитературных, личных, сентиментальных причин. Сентиментальная память читателя не разбирает при этом между официальным и неофициальным, литературно релевантным и нерелевантным и т.д., так что в ней всему может найтись место. И все же есть особая прелесть в том, чтобы не услужать читателю, не впадать в сентиментальность и развлекательность, а заставить читать свой текст исключительно по причине литературного качества написанного. Модернистская (она же постмодернистская) культура есть, в сущности, результат особого рода невроза: невроза историзма. Вместо того, чтобы обращаться к реальному читателю с сентиментальным, актуально политическим или занимательным посланием, она обращается к воображаемому профессиональному читателю будущего (или прошлого), владеющему памятью о языке, т.е. к фикции, к утопии, к мечте. Может быть, это и не гуманистично. Может быть, это и аморально. Но все остальное — просто скучно.

Борис Гройс родился в 1947 г. С 1976 г. по 1981 г. преподавал в МГУ, в 1981 г. эмигрировал в ФРГ, в настоящее время является профессором философии и эстетики в Центре искусства и медиальной технологии г. Карлсруэ. Из наиболее значительных публикаций по-русски — книги “Дневник философа” (издательство “Синтаксис”, Париж, 1989 г.) и “Утопия и обмен” (М., 1992 г.)

Иван Жданов

Игра на понижение