Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

Как только новообразовавшееся государство приступило к воплощению технологии социально совершенного человека, а именно: отменило за ненадобностью религию и отделило Церковь от государства с тем, чтобы затем упразднить Ее, и тем самым заменило Ее собой, тогда и появился андеграунд. Процесс этот был постепенным, поэтому не сразу неугодные, неподходящие явления тогдашней культуры попадали в андеграунд. Кое-что даже выныривало из него (например, случай с Достоевским), правда, уже в преображенном виде, в прирученном, полезном. Говорили: наш Достоевский, и Пушкин — наш, и т.д., даже Лесков — наш (годился для борьбы с низкопоклонничеством перед Западом). Задачей присвоения руководили матерые душеприказчики с увесистыми орудиями присвоения. Поэтому никто у нас андеграунда не создавал, он возник из данности обстоятельств, присущих тому времени. Или можно еще и так сказать: государство его и создало. Есенин и Мандельштам (есть множество других примеров, но...) по первости готовы были служить новому государству, но не успели в своей готовности — оказались в андеграунде. И даже посмертно долго в нем пребывали. Очень мучительно государство их оттуда вызволяло, а преображение их так и не состоялось, и, может быть, само государство на этом и сломалось. Ну, не только на этом: если каждый человек — кто по уши, кто по пояс, кто по щиколотку — был в андеграунде, то о каком глобальном преображении могла идти речь.

Не андеграунд спас русскую культуру, она сама себя спасала, как могла. Да и сейчас в общем-то в большей степени занята самоспасением, чем свободным своим развитием.

Но появился ныне какой-то другой андеграунд. Самоназывающийся так. Блатной андеграунд, проживающий по блату. Ассоциативно (но не диффузно) связанный с аналогичным явлением на Западе. Но ни у них, ни у нас здесь он не отвечает за всю культуру в целом, а точнее, вообще ни за что не отвечает.Да и вообще это типичный масскульт, когда его адепты, вроде модельеров, делающих нечто, абстрагированное от своего прямого назначения, — прикладное искусство, забывшее, к чему ему прикладываться.

Модернизм забрел наконец в тупик и стал называться постмодернизмом. Связано это, по-моему, с потерей чувства мистического и с невиденным в истории нашествием его суррогатов (от оккультизма до пивных партий). В этом-то, кажется, и смыкаются создатели советского андеграунда (то есть государство) и постсоветского (ну, сейчас и государства-то вообще никакого нет). На Западе не было опыта нашего андеграунда (да и понятие это — всего лишь метафора по отношению к своему понятию-источнику), разве что в Германии фашистского времени. Андеграунд как таковой, исключив систему ценностных координат под благовидным предлогом плюрализма, скользит и скользит по нулевой точке (а она ведь не имеет измерений), нарываясь — провоцируя оппозицию к тому, чего уже почти нет, что находится только в прошлом (отблески и отсветы великих культур). Юзом и рикошетом, бесконечной игрой на понижение, заручаясь масскультурной нормой и шумовым фоном спортивной вечности, вездесущей, но по существу несуществующей гласности-провозглашенности. Поэтому и не было у меня никогда никаких отношений с андеграундом, с таким андеграундом. А наш отечественный андеграунд не избыт и по сю пору.

В 28 лет окончил Барнаульский пединститут и переехал в Москву. В двух театрах поработал монтировщиком декораций, а также еще и на “Мосфильме”, потом работал электромехаником в “Мослифте”. Два года ушли на службу в Обществе книголюбов. В 30 лет был впервые напечатан. В 34 года — первая книжка. В 38 лет был принят в Союз писателей. Таким образом, в андеграунде я пребывал недолго. Повезло (прим. авт.).

Владимир Паперный

Подпольный андеграунд

Когда в 1981 году я приехал в Америку, меня поразил русский язык, на котором разговаривали мои бывшие соотечественники. Это был язык московских фарцовщиков 60-х годов, но с поправкой на новые реалии. Они шопались, драйвали, окэшивали, заиншуривали и пикапали. Если я просил фунт колбасы в русском магазине, меня переспрашивали:

— Какой еще фунт, паунд, что ли? Так и говори.

Когда попадаешь после долгого перерыва в Москву, кажется, что центр эмиграции переместился именно сюда. Как будто фарцовщики пришли к власти, и сделали свой жаргон государственным языком. Английские слова, имеющие точный и ясный эквивалент в русском, вошли в новый язык без перевода, поэтому создается впечатление, что за ними стоит какая-то иная реальность. Когда художественныйруководитель называется креативным менеджером, сбыт — маркетингом, а консультации — консалтингом, за этим видно желание порвать с прошлым, то есть типично российский импульс все сжечь и начать заново.

Когда меня спрашивают про андеграунд и истеблишмент, мне, словно продавцу русского магазина в Лос-Анджелесе, хочется спросить:

— Какой еще андеграунд? Подполье, что ли? Так и говорите.