Олигархический транзит

Теперь при каждом очередном его возвращении в столовую обстановка там пугающе менялась. Первые дни Акимов думал, что всё это ему кажется по контрасту, после очередного глотка «воли», но знаки были слишком уж осязаемы. Все стали как-то тише и ещё угрюмее. Когда старпом пытался завести отвлечённый разговор, на который ещё недавно живо откликнулись бы и Лайнер, и Сикорский, и Сипенко, и даже Чернец, не говоря уже о всегда готовом вспыхнуть Мише Бугаеве, — его собеседники делались рассеянными и расходились по углам, кто-то чуть ли не втянув голову в плечи, точно боясь наказания. У него вначале мелькнула мысль, уж не считают ли все его теперь провокатором, нарочно вызывающим на откровенность (рецидив былой шпиономании!), но в быту никто, кажется, не стал к нему относиться хуже или с меньшим доверием. А со стороны Светланы, которая не могла солгать, он чувствовал даже больше внимания и тепла к себе, чем прежде.

Однажды Акимов, улучив минуту, признался ей в своём ощущении странных перемен.

— Так ведь порядка стало больше, — просто ответила она.

Это он тоже заметил. Все постели на день тщательно укрывались одеялами. Стёпа каждое утро стал делать в столовой влажную приборку. Когда он застревал со шваброй перед раскиданными на полу носками Жабина или шортами Грибача, хозяева брошенных вещей торопливо и чуть ли не с виноватым видом их прибирали. По утрам не стало грубых перепалок по поводу того, кто кому больше мешает спать. Парашу теперь выносили не «добровольцы» в лице одних и тех же Стёпы и Ивана Егоровича, а строго по очереди, не исключая, например, того же Грибача.

Значительно спокойнее стали проходить обеды: самые наглые больше не расталкивали перед котлом робких и вежливых, не выхватывали у Портянкиной куски получше и не тащили их в свои углы, как одичавшие псы; теперь, как в былые времена, все в одно время чинно усаживались за двумя столами (журнальный столик в «красном уголке» также приспособили для питания), за каждым было закреплено постоянное место. При этом кресло во главе стола команды, которое раньше по праву занимал боцман, уважительно предоставили Акимову, как и положено по старшинству, а Ругинис потеснил на другом торце Ивана Егоровича.

Всё, казалось, было так, как с самого начала хотел устроить старпом. Но радости это не приносило. В целом от перемен, вопреки оптимизму Светланы, веяло не доброй волей и согласием, а чем-то жутковатым. Лайнер больше не рассказывал анекдотов. Глаза Сикорского потускнели, а голос сел, в речи не было уже ни энергии, ни юмора, как если бы человек разом постарел лет на двадцать. На лице Чернеца возникала иногда ироническая ухмылка, но он её поспешно сглатывал и принимал нарочито чинный вид, словно участвовал в погребальной церемонии и чувствовал себя обязанным соблюдать этикет, при этом много чего имея сказать об усопшем нелицеприятного.

Как-то за обедом Акимов, поневоле занимавший председательское место, решил приободрить унылую компанию:

— Мастер на мостике вовсю лается с Бобом. И ничего, цел пока. Эти ребята у кого-то на службе, выполняют приказ, сами они не такие уж и злые. А главное, лично от нас им ничего не нужно. Всё ящики треклятые, чтоб они провалились. Вот дурная у нас работа, а? Что в трюм навалят, то и везём. Остаётся только узнать, кто навалил…

— Не надо об этом, — спокойно прервал его с дальнего конца стола Ругинис.

— Почему же не надо?

— Не надо, и всё.

Остальные промолчали, опустив головы. Старпом почувствовал себя дедушкой большого крепкого семейства, брюзжание которого терпят только из уважения к его летам, но нисколько не собираются ему потакать. И в этом, как сознавал Акимов, была своя суровая правда: ведь он по большому счёту фальшивил, хотел подыграть настроениям, — а настроения, оказалось, уже не те. «Внуки» незаметно для глаза подросли и заматерели.

Одной из мрачных загадок стало новое поведение Бугаева. Мальчишка был явно запуган. Его, казалось, больше не интересовали ни умные разговоры, ни ящики в первом трюме, ни даже Светлана, предмет недавних столь страстных вожделений. На неё он просто не обращал внимания и старательно избегал любых сближений с ней (точно так же, как все другие игнорировали речи старпома, если они не касались элементарных бытовых нужд). Теперь Миша никому не грубил, на вопросы отвечал тихо и неуверенно, всё больше сидел или лежал в одиночестве, иногда, за неимением тетрадочки, машинально чертя пальцем в воздухе какие-то знаки.

Акимов рискнул спросить у него, где это он умудрился подцепить новые фингалы. Бугаев опустил глаза и набычился, за него ответил третий помощник Бородин:

— Не всё понимает. Приходится объяснять.

— Ну, братцы, так нельзя, — искренне возмутился старпом. — Так мы скоро… Иван Егорович, вы-то куда смотрели?

— А что я? — Сипенко виновато улыбнулся. — Тут всё правильно, в общем. Живи и давай жить другим. Ишь выскочка нашёлся!