Олигархический транзит

Акимов ждал упоминаний о захвате судна, но российские станции об этом молчали, а западные голоса ничего ко вчерашним версиям не добавили.

На другой день с утра (старпом в это время был ещё на мостике) Киржак пришёл в столовую за боцманом и двумя матросами. Сказал, что есть работа на палубе. Ругинис кликнул было Жабина и Чернеца, самых сноровистых, те встрепенулись, рассчитывая хоть ненадолго выбраться на свежий воздух, но у Киржака на этот счёт было своё мнение: он решительно указал на Сипенко и Бугаева. Стражникам не хотелось иметь на воле дело с крепкими, плохо управляемыми парнями.

Троицу проводили на бак. Велели достать из кладовки пару вёдер краски, кисти, снарядить люльку. Затем приказали опуститься за борт, замазать на носу и на корме название судна и порт приписки, а когда подсохнет грунт, написать совсем другое. Новые слова на клочке бумаги начертал для моряков сам Боб, в них явно просвечивала его игриво убогая фантазия:

HOOLY SSYSH

Singapore

Бугаев вызвался пойти за борт. В общем-то это подразумевалось, кроме него, было просто некому. Боцман должен был наверху страховать и перемещать люльку вдоль борта, по ходу дела её опускать-поднимать, а также перетаскивать штормтрап, для всего этого требовались сила и сноровка. Он отвечал за безопасность работ. А Иван Егорович, несмотря на свою лёгкую комплекцию, был уже не в том возрасте, чтобы часами висеть под палящим солнцем над океанской пучиной верхом на доске, махая тяжёлой кистью. И всё-таки Бугаев именно вызвался, Ругинис и Сипенко едва ли решились бы сами его туда послать. Оба немного опасались за нелепого мальчишку, помня его прежние подвиги.

Бугаеву тоже было страшно. Голова и без того кружилась с той минуты, как он вышел из надстройки на палубу. Пьянил воздух, слепили мириады бликов, рассеянных по поверхности океана. Всё смешалось в каком-то искрящемся круговороте, сверкало настолько, что цвета были неразличимы и даже не важны; солнце, ветер, небо, вода, даже белая надстройка судна, пестрящая отражёнными водной рябью живыми лучами, — всё обрушилось разом, оглушило, так что Бугаев и не помнил, как дотащился на слабых ногах до кладовки под полубаком. Боцман выдал ему рукавицы, отыскал где-то и велел надеть полотняную кепку, чтобы не напекло голову. Иван Егорович сам завязал на нём спасательный жилет и укрепил на поясе страховочный конец. Доску перекинули через фальшборт и опустили до уровня надписи на борту, рядом спустили штормтрап. Бугаев перевалился мешком, мёртвой хваткой вцепившись в планширь, сучил ногами, ища опору, его держали с двух сторон. Нащупав ступнями балясины, медленно начал спускаться. Вниз старался не смотреть. И только когда поравнялся с доской, когда залез на неё верхом и отцепился от штормтрапа, когда унял зашедшееся сердце, чувствуя себя летящим на огромных качелях, — только тогда решился на секунду опустить глаза. И вдруг обомлел и уже не мог оторвать взгляда. Красок такой силы и глубины он ещё никогда в жизни не видел, хотя с самого рождения, казалось, именно об этой картине и грезил. Исчез холодный блеск, потухли суетные блики, осталась только всепоглощающая, прогретая и просвеченная тропическим солнцем, магнетически притягивающая к себе бирюзово-лазурная бездна.

Если бы даже ему довелось жить много-много лет, он никогда бы, наверное, не забыл этого ощущения праздничного инобытия. Как никогда бы не сумел описать его словами.

Окрик с палубы напомнил о реальности. Боцман спустил на отдельном тросе ведро с краской и валик на длинном черенке. Шершавый борт с огромной грязно-белой надписью высился в полутора-двух метрах от Бугаева. Доска то приближалась к нему, то удалялась, медленно качаясь вразнобой с судном на лёгкой зыби. Вооружённый автоматом караульный, облокотившись на киповую планку, бесстрастно наблюдал за ним сверху. Именно тогда Бугаеву впервые взбрело в голову: отвязать бы все концы и уйти, соскользнуть с доски в эту ласковую, тёплую воду, которая, кажется, навеки подарит райское блаженство. Так просто освободиться от насилия и лжи, от страхов и неподъёмных мыслей, от власти всех и всего. Он ведь ещё никогда в жизни не купался в тропическом море…

В столовую к обеду всех троих вернули обожжёнными солнцем, с пылающими лицами и руками. Миша был ещё и забрызган с головы до ног зеленой эмалью. Он словно возродился (так подействовали воздух и загар) — распрямился, голову держал высоко, казался энергичным и уверенным. Бородин поглядывал на него с удивлением.

— Да, не повидал ты заграницы, — сказал он Мише за едой со снисходительным сочувствием, желая загладить недавний конфликт.

— Ну как не повидал? — вступился за Бугаева Иван Егорович. — Самое главное увидел!

Сказано это было, наверное, не очень серьёзно, всего лишь для утешения, а попало в цель.