Оливер Лавинг

Чарли много раз слышал от матери этот упрек в различных вариациях. «Есть люди, которые умеют быть наедине с собой, а есть такие, кто не знает, как важно прислушиваться к собственным мыслям», – одна из формулировок ее теории. На самом деле мать всегда делила людей на две категории: благородные, вдумчивые, покладистые люди, как Оливер и Ма, и беспокойные, разрушительные люди, как Чарли и его отец. В теперь почти забытой предыстории Лавингов, в семье, которой они были до пятнадцатого ноября, Ма часто говорила «как Оливер», имея в виду «хорошо», и «как Чарли», имея в виду «плохо». Но Чарли знал правду: «как Оливер» означало человека, который всегда будет таким, как ей нужно: робким, неизменно внимательным и сговорчивым мальчиком.

И после той страшной ночи Чарли продолжал пытаться. Он потерпел поражение, стараясь заключить негласный договор, который раньше существовал между Ма и братом: что он всегда будет рядом и предаст горькую правду молчаливому забвению. «Есть люди, которые умеют быть наедине с собой», – говорила Ма. Самая жуткая мысль, которая мелькнула у Чарли в тот день на диване, но которую он ясно осознал только сейчас, мчась по шоссе: тихо внимающий, всегда находящийся рядом сын – вот все, о чем мечтала Ма, и в страшной трагедии ее жизни ее мольба была услышана.

* * *

Спустя полчаса под приятное шипение автоматических дверей Чарли снова погрузился в глубокое время, в бесприютное пространство приюта Крокетта. Он помахал Пегги, которая, как обычно, энергично потрясла в ответ кистями.

Оказавшись возле четвертой койки, он выполнил все обычные действия: включил Боба Дилана, придвинул пластиковый стул, безуспешно попытался избежать беспокойного, неспящего, вечно блуждающего взгляда. Жестяные клинки настенных часов показывали 6:45. Чарли предстояло ждать целый час, и теперь он понял, что приехать так рано было ошибкой.

– Почему ты никогда за меня не вступался? – услышал он собственный голос. Эти слова породили храбрость гнева, и Чарли понял, что теперь хочет посмотреть брату прямо в глаза. Он ухватил Оливера за уши, и дергающиеся зрачки несколько раз встретились с его глазами. – Я имею в виду, не вступался перед Ма.

Отчасти Чарли чувствовал, что ведет себя нелепо, жестоко, жалко. Другой частью он думал: «За этим я и приехал».

– Почему ты ни разу не сказал ей, что это неправильно? Обращаться со мной так, будто я твоя неполноценная тень.

Это был очень давний гнев; словно эрозия, он долго прокладывал борозды, по которым теперь хлынула ярость. Она текла сквозь Чарли, неся с собой злые слова, обращенные к брату.

– Почему ты всегда позволял мне оставаться для нее разочарованием?

В кармане джинсов лежала пачка «Америкэн спирит». Чарли вытащил сигарету, зажег ее, выпустил в воздух серую струйку.

– А потом ты просто оставил меня, – продолжал он, – всех нас оставил гнить. И знаешь что? Я правда пытался. Пытался стать для нее вторым тобой, и вся моя жизнь была только ты, ты, ты. Ты знаешь, каково это было? Каково это сейчас?

На кончике сигареты отрос кривой пепельный палец, а затем самоампутировался, упав на подушку, – пятнышко экскрементов на крахмальной белизне постели. Чарли смахнул пепел, распахнул окно, выбросил окурок.

Потом тяжело плюхнулся на пластиковый стул и в последовавшие полчаса больше ничего не сказал своему брату. Боб Дилан пел и стонал на очередной прокрутке альбома Blonde on Blonde. Острый запах креозотных испарений прогнал из комнаты остатки сигаретного дыма.

– Чарли… – сказала Марго, возникнув в дверях ровно в 7:15. – Как всегда, ранняя пташка.

Едва она вошла, Чарли заметил какую-то перемену, словно веселые светлые занавески ее благочестивых манер чуть раздвинулись и за ними показалась непознаваемая чернота.

– Не вытерпел, – ответил Чарли.

Марго кивнула:

– Твоя Ма сказала, что до восьми никто не придет. И вообще, что происходит? Твоя Ма вроде велела всем помалкивать, а тут вдруг у нас встреча с Мануэлем Пасом.

– Я и сам толком не пойму.

Марго причмокнула бордовой помадой.

– Что ж. Полагаю, скоро мы все узнаем.

Казалось, болтливая Марго, любительница брать собеседника за руку и прижимать к широкой груди, полностью исчезла; возможно, ее вспугнула, вытеснила другая Марго – так хорошо знакомая Чарли типичная техасская Ма, с пристальным взглядом, обращенным в бескрайность пустыни, с каким-то высокомерием, властностью, материнской жестокостью в глазах, словно она уже один раз объяснила миру, как положено себя вести, и повторять не собирается.