Оливер Лавинг

Чарли, конечно, сознавал, что его раннее детство вовсе не было идиллией, хотя сейчас и хотелось его немного подредактировать. В конце концов, родители обычно молчали друг с другом; Па проводил мучительные серые ночи, ослепленный неподражаемым сиянием старых мастеров; Оливер был прыщавым, безнадежно влюбленным подростком; Ма была тревожной и беспокойной, словно только она могла изобрести лекарство от болезни времени и тяги к путешествиям, которая вплеталась в их гены, и навсегда удержать сыновей рядом с собой. Чарли сказал Оливеру правду. В угоду матери Оливер охотно взял на себя роль, ради которой Ма привела его в этот мир: ежедневное беспрекословное послушание в обмен на букеты и аплодисменты для любимчика матери. Но разве Оливер не сделал кое-что и для Чарли? Он дал ему избавление – и не только в историях, которые они сочиняли вместе. Поскольку Оливер стал безропотным объектом маминых забот и наследником всех невоплощенных мечтаний Па, Чарли в их семейном театре смог облачиться в роль по собственному вкусу. Весельчак, клоун, шут. И возможно, именно поэтому Чарли хотел держать под рукой историю Оливера, его стихи. Жизнь Чарли без Оливера казалась слишком печальной, чтобы проводить ее в одиночестве.

В тени обступавших дорогу тополей Чарли решил воссоздать приятное детское воспоминание – преодолеть бегом несколько последних поворотов. Он почти споткнулся на рытвине, громыхнул на втором железном мостике, установленном каким-то предком, чтобы коровы не забредали во двор.

Но потом Чарли остановился, оцепенев при виде невероятной картины. Настолько невероятной, что он два раза повернулся вокруг своей оси в уверенности, что попал не туда. Он был ошарашен почти до тошноты; это походило на дверь из сна – дверь, которая ведет не в комнату, а в совершенно другое время.

Дом его детства исчез. А тот, что стоял на его месте, – был ли он вообще домом? Он больше напоминал картинку из архитектурного журнала, и трудно было вообразить, что здесь могут проводить свои дни живые люди. Безупречные квадраты окон, белая штукатурка стен – нечто среднее между домом и минималистской скульптурой.

– Эй там! – раздался мужской голос.

Теперь Чарли обратил внимание на людей, которых не заметил, пораженный прямыми линиями нового строения. Четыре тени – отец, мать и двое детей, напоминавшие старомодный семейный портрет, – темнели на фоне безусловно новомодного сияния галогенных ламп.

– Это частное владение! – крикнул мужчина. – Вы вторглись на чужую территорию!

– Простите, простите, – забормотал Чарли.

Мужчина сделал несколько шагов вперед, но Чарли словно врос в землю.

– Уходите немедленно, – произнес мужчина над новым, химически-ярким газоном. – Джойс, вызови полицию и принеси мне мой пистолет.

– Нет, я не…

– Советую вам убираться, откуда пришли, – сказал мужчина, и Чарли наконец подскочил и бросился прочь, словно испуганный олень.

В панике, потерянный во времени, Чарли вспомнил об эвакуационном пути, который они с братом когда-то проложили «на случай интервенции». Теперь интервентом был Чарли, но он все равно побежал к той тропе и скользнул в густую траву, которая заполонила прорубленную когда-то просеку. Когда огни невозможного дома исчезли из поля зрения, исцарапанные руки Чарли кровоточили от колючек и острых ветвей хлипких мескитовых деревьев. Он прошел через топь ручья и вскоре выбрался на прогалину – маленький клочок земли, поросший невысокой травой. Там он и перевел дух.

Бабушка Нуну рассказывала, что более века назад, когда Лавинги обосновались в Зайенс-Пасчерз, название «пажить» как нельзя лучше соответствовало этому месту. В течение первых лет существования ранчо, необычно влажных лет, эта земля представляла собой луг, поросший низкой жесткой травой, которую тщательно «подстригало» некогда большое стадо. Даже Чарли помнил времена, когда травы было намного больше и среди ее высоких пучков бродил их последний дикий, ностальгический вол.

Маленькое пастбище, на котором оказался Чарли, стеной окружали мескитовые деревья, ароматные, как рождественские ели, и поэтому поляна напоминала театр на открытом воздухе, где прожектором служил острый полумесяц. Когда дыхание Чарли выровнялось и он услышал гудение насекомых, на сцену вышел мистический герой их ночных выдумок – столь неподвижный, что поначалу Чарли не поверил собственным глазам.

Чарли сделал шаг вперед. Гигантские скобки рогов опустились, и юноша охнул. Даже в лунном свете он различал бело-коричневый узор, бычью кляксу, которую и сейчас смог бы нарисовать по памяти.

– Моисей? – позвал Чарли и двинулся навстречу волу. Когда-то этот зверь позволял Чарли и Оливеру касаться его эльгрековского черепа, слизывал сено и соль с их ладоней своим чутким липким языком.

Однако теперь Моисей отпрянул и, казалось, готов был умчаться в заросли колючих кустов и россыпи камней на склоне холма. Это был бы, понял Чарли, очень печальный побег. Лонгхорн совсем отощал от суровых условий – мяса у него на костях было не больше, чем у среднего мужчины, а ноги с пораженными артритом выпирающими суставами била дрожь.