Оливер Лавинг

Если бы ты смог заговорить, твои первые слова были бы: «Что с Ребеккой?» Ты так отчаянно хотел это узнать, что в тот день, когда у твоей постели появилась учительница литературы, чтобы помолиться об усопших – Кейт Ларсен, Вере Грасс, Рое Лопесе и мистере Авалоне, – твое горе затмила бешеная радость, оттого что имени Ребекки в этом перечне не было. И все же даже там, даже тогда ты оставался страдающим влюбленным мальчиком, недоумевавшим, почему она не приходит.

И наконец, однажды утром ты проснулся побежденным. Ты был слишком утомлен, чтобы в очередной раз сразиться с прошлым, и твой разум погрузился в безмолвие, как и твой рот. Ты хотел только одного: закутаться в тишину, словно в одеяло. И ты обнаружил – по крайней мере, в первый момент, – что, завернувшись в небытие, можно устроиться довольно уютно. Самым ярким чувством, которому ты тогда дозволял проникнуть в себя, была зверская, непрестанная тоска по кусочку настоящей еды. Ты с восторгом принял бы обыкновенный крекер, что угодно, что имеет вкус и не похоже на эти мешки с питательной смесью, присоединенные к твоим венам и к безобразному новому отверстию пищеварительной системы. Но больше всего тебя терзало воспоминание о чизбургере из кафе «Магнолия». Очень долго, пока твое тело продолжало безостановочно содрогаться, в твоем разуме не было ничего, кроме немой тишины и мучительных видений фантастических чизбургеров.

А что твой разум? Проведя много месяцев в водах неизмеримого, белого, зыбкого пространства, он наконец снова причалил к твердой земле – мягкому берегу четвертой койки в приюте Крокетта. Не означало ли это, что когда-нибудь к тебе вернутся твои руки, ноги и голос? Ты ждал. Они не возвращались.

Врачи крепили к тебе датчики. Светили тебе в глаза фонариками. Проверяли твои рефлексы резиновыми молоточками. И все эти так называемые врачи говорили о тебе так, будто тебя не было рядом. Иногда ты убеждал себя, что способен сжать мышцы, и изо всех старался подать сигналы SOS. Когда мать чувствовала что-то в твоей левой руке, она звала врача, а тот вздыхал и называл это «непроизвольным мышечным сокращением».

– К сожалению, должен повторить вам, миссис Лавинг…

Твой рот и твое тело все так же безмолвствовали. Доктор думал, что безмолвствует и мозг. Тогда ты хотел только одного: соответствовать ожиданиям окружающих. И скажем прямо: да, в первые месяцы ты много раз решал присоединиться к ребятам из театрального кружка и мистеру Авалону, силой воли оборвать свою жизнь. Ты представлял себе белую дыру смерти и старался проникнуть в нее. Но приборы упорно поддерживали работу сердца, мочевого пузыря, кишечника. У тебя не было выбора. Оливер, у тебя не было выбора, кроме как жить.

В первые месяцы мать всегда появлялась с макияжем, словно наносила себе на лицо упрямую надежду. Однажды – ты не знал, чем этот день отличался от десятков предшествовавших, – на ее лице не было косметики. Ее седеющие волосы торчали в стороны под странными углами, словно ее тревога выдавила эти пряди из узкого черепа, как побочный продукт иссякнувшей надежды. В тот день она впервые упомянула Эктора Эспину. Только тогда ты осознал, что раньше она ни разу не произносила его имя в твоей палате. Это имя, понял ты, закупоривало сосуд ее горя.

– Эктор.

Она сковырнула крышку, и горе хлынуло наружу. Она пыталась вытереть слезы, но они все равно лились на тебя дождем. Ты плакать не мог, и эти слезы на твоем лице принесли тебе облегчение.

Она спрашивала тебя, зная, что ответить ты не мог. Но нет, она не спрашивала: вопросы вылетали, словно грозный, хриплый напев, – эти фразы она повторяла сама себе снова и снова, с тех самых пор, как ты оказался на этой койке.

– Что произошло? – начала она.

За вопросами вспыхивали вопросы, они росли и ширились, порождая все новые и новые – об Экторе Эспине, о том, что ты видел в тот вечер, зачем ты вообще оказался там и было ли тебе больно? Этот допрос имел логику пожара: не прекращаться, пока не сгорит все, что есть.

Ты пытался как только мог. На каждый вопрос ты формулировал ответ и изо всех сил старался перебросить его через пропасть себе в глотку. Но все твои объяснения, извинения, заверения, все твое замешательство не достигали другой стороны. Ответы были внутри тебя, перед мысленным взором. В руке ты мысленно чувствовал ответ – «да», «нет», «возможно». Ты направил туда свои усилия. Ответы, в которых нуждалась твоя мать, находились всего в шести дюймах от ее ушей, но они могли бы находиться за несколько миль оттуда, рассыпаясь в прах на просторах пустыни.