Оливер Лавинг

– Моисей… – произнес Чарли тихо, остановившись от него примерно в пяти шагах – достаточно близко, чтобы ощутить знакомый терпкий запах сена и грязи. И достаточно близко, чтобы видеть огромные маслянистые округлости глаз животного. В глазах Моисея, последнего напоминания об их семейном стаде, и раньше читалось нечто не похожее на коровью тупость. Прикосновение его носа приносило настоящую радость.

Но, так или иначе, Моисей был всего лишь волом, а Зайенс-Пасчерз, с его ручьем и романтическими скалами – лишь двухсотакровым участком сухой земли. А вот их дома больше не было. Чарли понимал, что, скорее всего, новые владельцы оставили Моисея здесь ради местного колорита, который придавала имению фигура лонгхорна; что, учитывая среднюю продолжительность коровьей жизни, Моисей был не волшебным видением, а лишь очень крепким старым зверем. Но даже понимая, что не божественная рука, не провидение вывело беднягу Моисея ему навстречу, Чарли был бессилен перед этим четвероногим символом, последним пережитком старого ранчо.

Стоя на залитой лунным светом лужайке, он вытащил из кармана телефон, нажал на его единственную кнопку, и яркий экран затмил и траву, и звезды, и Моисея. Чарли вызвал номер, на который звонил множество раз, не получая ответа. Однако.

– Чарли.

– Пожалуйста, не клади трубку.

Очень долго было тихо, и Чарли ожидал щелчка, который прекратит разговор.

– Это правда? – спросила Ребекка. – То письмо, что ты мне прислал. Все эти статьи. Он правда…

– Да, правда, – ответил Чарли, словно суровый тон мог сделать эти слова реальностью.

Но если Оливер не в состоянии выдать ни слова, как они могут знать, что в нем осталось? Прошло несколько недель с того фМРТ, а все, что они знали о сознании Оливера, – это та таинственная пульсация на экране, которую Ма видела в июле. Лишь намек на то, что там теплится мысль, и можно только гадать, насколько она глубока и широка. На самом деле нынешний день брата был для Чарли так же непостижим, как и тот вечер десять лет назад.

– Во всяком случае, – добавил Чарли, – так они говорят.

Следующие слова Ребекка произнесла так тихо, что Чарли мог принять их за собственный вздох:

– Как он?

– Как он? – Чарли почувствовал, как из него рвется гнев, но сдержался. Моисей все еще смотрел на него, Моисей, брошенный и оголодавший, все-таки продолжал топтаться на последнем клочке пажити. – Если ты хочешь это знать, то почему я звоню тебе? Почему я вечно выпрашиваю возможность поговорить, если ты так беспокоишься?

– Ну, – сказала Ребекка, – вот сейчас я же с тобой говорю.

– Нет, – ответил Чарли. – Ты просто слушаешь. Поздравляю, Ребекка! В кои-то веки ты взяла трубку.

– Ну вот, я действительно тебя слушаю. И что ты хочешь мне сказать?

Чарли вжал в щеку скругленные углы телефона, но долго не мог найти нужных слов. Внезапно в памяти всплыли строки из тетради Оливера. В стихотворении говорилось о молчании, которое окутало единственный в его жизни любовный опыт.

Бывает ли что-нибудь хуже,
Чем мысль об утраченном времени?
Куда лучше смерти отдаться,
Чем жизнь проводить в ослеплении.

Глядя в сине-черную ночь больных глаз Моисея, Чарли наконец смог высказать Ребекке то, что вынес из этой странной встречи, из лжи Марго, из чудовищной веры его семьи. Из этого замкнутого маленького мирка, созданного Лавингами, где они не могли видеть правду друг о друге.

– Это неправильно, – сказал Чарли. – Это такой эгоизм, Ребекка. Вот что я хочу тебе сказать. Он отчасти еще здесь и все продолжает жить, совсем один. И ни разу ты не пришла к нему. Ни разу не пришла поговорить с нами.

– Чтобы сказать что? – Казалось, тугой узел ее извечного презрения немного ослабляется. – Что, по-твоему, могла я вам сказать?

– Не знаю. Что-то. Мне кажется, что-то должно быть. Мне так кажется.

– Ясно. Это тебе так кажется, – ответила Ребекка.

– Я не хочу сказать, что сам не виноват, – сказал Чарли. – Ведь я его пять лет не видел, ты знала? На пять лет я его оставил гнить в обществе нашей сумасшедшей матери. И знаешь что? Я по-прежнему не могу там находиться. Не могу больше ни дня.

– Мне жаль. Правда жаль.

– Ага. Так почему ты не пытаешься что-то сделать?

– Значит, ты считаешь себя вправе указывать мне, что я должна делать? – Голос Ребекки окреп. – Считаешь, что понял все насчет меня, и знаешь, что мне пришлось пережить?

– Так расскажи мне.

– Да пошел ты…

– Ладно.

Столько лет Чарли мечтал всего лишь об одном разговоре с Ребеккой, но теперь сам нажатием пальца отключил вызов.

Позже, забравшись на «сузуки» и удаляясь от Зайенс-Пасчерз и от Биг-Бенда, Чарли все еще думал о Моисее; он все еще думал об Оливере, который бродил где-то в пустыне, огороженной колючей проволокой прошедших лет, запертый там собственной семьей. Луна утонула за горой Чисос, и ночной мрак с трудом поддавался слабому лучу мотоцикла. Что лежало впереди? Страдания, которые Чарли пока видеть не мог.