Оливер Лавинг

– И сколько тебе платят на этой твоей работе?

– Уже заплатили. И еще заплатят. Но дело в том, что просто я двигался не в том направлении. По существу, моя работа сейчас только начинается.

– Ясно, – сказала Ма.

– Да, – ответил Чарли. – Ясно.

Для Чарли было большим облегчением вернуться к матери в бесплатное жилье, но он начинал видеть истинную скрытую цену такой аренды. И еще он видел вот что: даже оставляя в стороне вопрос о долге за квартиру, единственный выход из материнского дома – писательством проложить себе путь к свободе.

– Я тут собираюсь студию себе организовать неподалеку, – сообщил он Ма, – где я смогу уединиться и работать.

– В каком смысле «неподалеку»?

– Я просто думаю, что нам необходимо установить границы.

– Ладно, но где именно неподалеку? – справедливо поинтересовалась Ма.

В тот день младший Лавинг потратил немало времени, исследуя недостроенные дома в мамином жилом комплексе и, обнаружив редкую для Техаса вещь – подвал под одним из домов, который никогда не будет возведен, – понял, что нашел свою студию. Да, это был всего лишь темный цементный мешок, но Чарли представил себе, как Уильям Фолкнер строчил свой шедевр «Когда я умирала»: на самодельном столе, сооруженном из тачки, которую писатель подобрал во время своей ночной смены на электростанции. Когда Чарли удалось найти свою собственную тележку – огромного уродца из ржавого железа, он решил, что это не случайное совпадение. Он распахнул ногой металлический люк, скатил свой письменный стол по ступеням и водрузил на него сверху лист ДСП. На первой странице, которую Чарли положил перед собой, он написал новый девиз, руководящий тезис своего пересмотренного будущего. Говори ПРАВДУ. И глядел на эту шаблонную фразу, словно на некое откровение.

Сидя за этой чудесной тележкой, в то время как перед ним маняще расстилался одинокий ночной труд, Чарли снова почувствовал это: покалывающие спину старые выдумки, древние заклинания магов, которые поднимают из земли мертвецов, головокружительный разряд, пронизавший его, когда он, стоя в больнице, впервые поднес к уху сообщения Ма. Он там. Он с нами.

Но Ма не рассказала ему тогда всей правды, только свою отчаянную версию событий. Не случайно, понял он, Ма не посвятила его во все подробности того фМРТ, пока он не добрался благополучно до дома. «Он там», – сказала Ма, но было вполне возможно, что Оливера там вовсе нет, или есть, но частично. А может быть, он был там все это время? Говори ПРАВДУ: и вот уже дивный новый девиз натолкнулся на преграду. Какую правду? Произошло чудо, как говорит Ма и весь город? Возможно. Возможно, для них. Но Чарли также думал, что с определенной точки зрения – с самой важной, с точки зрения Оливера – даже если следующие обследования в Эль-Пасо дадут наилучшие, самые чудотворные результаты, даже если доктор Гинзберг обнаружит, что Оливер полностью в сознании, не окажется ли так, что это чудо будет вовсе не чудесным, а совсем наоборот? Подтверждением немыслимого ужаса, вероятно, самой жуткой разновидностью одиночного заключения, которое когда-либо создавало человечество, порождением помешанной на оружии нации, медицинских технологий двадцать первого века и удушающей материнской любви? А может, Ма была права в тот день накануне отъезда Чарли в колледж – не проявил ли он верх эгоизма, когда оплакивал брата, лежавшего рядом и слушавшего его прощальные рыдания? Как, как, как могла Ма ни разу не настоять на новом обследовании за все эти годы? Хуже того: как мог сам Чарли не заставить ее настоять? Первые четыре года после он провел, заботясь о матери, каждое утро горделиво полируя свою корону хозяина дома, – но теперь, ощущая болезненную резь в пищеводе, Чарли спросил себя, как в результате всех этих усилий он только укрепил мать в ее губительных заблуждениях? Неужели он и впрямь виновен не меньше ее? Задавая себе эти вопросы, Чарли чувствовал себя отчаянно одиноким.

Со дня своего возвращения Чарли даже не приближался к Марфе, но присутствие Па он ощущал, как ощущает тело прожитые годы – эту нежную, но все крепнущую тяжесть, нечто неразличимое и непокорное, что гнуло его к земле. Но что он мог сказать этому человеку? «Как делишки, папаня?»