Ома Дзидай (СИ)

Это происходило задолго до Сэнгоку Дзидай, ведь возраст Мэйнана и без того полон тёмных веков и тысячелетий. Заключенные редко возвращались обратно.

Белый человек – пожалуй, единственный, с кем обошлись ласково.

Я подошел к его клетке. Заключенный разлёгся на циновке и не шевелился. Он не спал и закопошился, как только моё появление ознаменовал свет.

Масла внутри фонаря оставалось немного. Сперва потребовалось налить до краев, чтоб хватило наверняка.

Пламя вспыхнуло. Язычок его выпрямился, подрагивая. Тусклое, грязно-жёлтое свечение перекрасило стены и часть пола.

Источник света был крошечным. Однако его доставало, чтобы опалить нам зрение. Липовый монах давно сидел во тьме, поэтому боль его превосходила мою в разы.

Немного погодя глаза подстроились под освещение. Белый человек пробубнил что-то на родном языке.

Его речь казалась воркованием старой сороки. Когда чужеземец перешёл на мэйнанский, речь его обрела читаемый смысл.

– Опять ты. – Он показался на свет. – Вернулись, по всей видимости.

– Так и есть, – отозвался я, смотря на него через железные прутья. – Как ты? Не трогали тебя стражники?

– Спасибо, что спросил, – угрюмо буркнул белый человек. – Всё здорово. Все просто здорово…

За шесть дней в заключении его загар бесследно исчез. Теперь он был болезненно бледен. Передвигался слабо и выглядел измученно. Его кормили и поили, но без солнца он вял, как в темноте и холоде цветок. К тому же, душа его позабыла покой.

– Метку не сняли?

– Не знаю. Когда даймё покинул замок, проявляться она перестала.

Еще бы. Рю – не из тех, кто заботится об одноразовых помощниках.

– Как она работает?

– Загорается, когда я вот-вот скажу что-то запрещённое. Через неё он видит моими глазами и общается со мной.

– Тогда она тоже сияет?

– Угу…

– Ясно.

Итак, я попал в окно между посещениями. Уже хорошо.

Если бы Рю прознал о произволе, меня бы законно казнили через линчи[1]. Потому что намерения мои в каком-то смысле были вероломны.

– Так чего тебе, чонгынец? Пришел поизмываться надо мной или убить?

Белый человек не забыл, что я дважды пытался его умертвить. Не простил. Он имел право меня ненавидеть, но сейчас это значения не имело.

– Нет. Я здесь, чтобы объявить важную новость.

– Какую же? – язвительно полюбопытствовал он.

Опираясь на ворота клетки, липовый монах вытянул спину. До того узник наседал на них, будто намерен был протолкнуть вперёд.

– Тебя выпускают. Радуйся.

– В самом деле? И куда потом? В петлю? Или опять к они на рога?

– На свободу, разумеется, – раздражённо поправил я. – Поплывёшь домой – и всё.

– Ага, какой там…

Белый человек вернулся во мрак. Слышно было, как он прильнул к стенке и сполз по ней, рассаживаясь на холодном полу. Из темноты донеслось гневное сопение.

– Что такое? – Ответа не последовало. Я вышел из себя. – Эй! С кем разговариваю?

Я пнул ногой в решетку, высекая скрип. Она зашаталась.

Молчание продолжалось. Вдруг я услышал, как упала капля. Чуть погодя – вторая. И так далее. Сырость была не причём: в темноте разразился сдавленный плач.

– Ты чего хнычешь?

Не ответил.

– Что с тобой не так?

Рыдание прекратилось. Он перевёл дух и заговорил опять. Голос дрожал.

– Ответь, чонгынец… Через что ещё мне придётся пройти прежде, чем я уже сдохну в конце концов?..

– Не пори чушь, – посоветовал я, поняв ход его мыслей.

Последние семь дней изрядно поломали его.

– Мне всё надоело. Слышишь меня? Надоело! – рявкала тьма.

– И что теперь? Будешь и дальше валяться тут? Сходить с ума в ожидании смерти? Так лучше, по-твоему?

Уж кому всё надоело, так это мне. Если бы я не нуждался в нём, не ходил бы вокруг да около. Белый человек вызывал отторжение и представлял опасность для даймё.

– Здесь я хотя бы в безопасности. Впервые с отплытия!..

– Ну и дурак. – Я заложил руки за поясницу и обхватил одной другую. Меня слезами было не пронять. – Что ж ты важничаешь? Только доставляешь ненужные хлопоты. И мне, и господину. Уходи, пока дают.

– Как ты себе это представляешь? Что я, вернусь на Ошиму? Они ж меня живьем сожрут! Все одно. Я никогда не вернусь к семье…

– Говоришь, семья есть?

– Тебе-то что?

– Рассказывай, – настаивал я.

– Ну… родители. Жена, сын, – проворчал он.

– Тогда тебе и подавно нечего здесь делать. Проваливай.

– Каким образом? На своих лодочках подбросите?

– Тебя заберут те иностранцы. Рю пообещал отцу.

На мой взгляд, такое разрешение вопроса было очередной его уловкой. Я не верил, что ошимец выживет. Но это только моё мнение. Высказывать его было необязательно.

– Шутишь, что ли? Да для них я грязь под ногтями, не более!

– Слушай… Ты хочешь снова увидеть своих родных или нет?

– Хочу, но…

– Тогда забудь и доверься. Хватит с тебя.

– На родине меня всё равно спросят о судне. И как им отвечать?

Стало ясно, почему он распустил нюни. Один на один с собой белый человек обдумал немало. Во вред себе же.

– Соврёшь – иначе нельзя. Поразмысли, чтоб вышло правдоподобно. У тебя полно времени до отплытия. Ты столько всего перенёс. Будет нелепо и обидно, если насмарку.

– И правда…