Омуты и отмели

Киру положили рядом с матерью. Прощальное слово сказал только Анатолий, все молча бросали по горсти земли, но каждый про себя произносил одно и то же: «Прощаю тебя… Не любила тебя, но прощаю… Боялся тебя, прости… Мало тебя знала… Прощаю тебя… Прости нас». И только четверо сказали о любви: Анатолий, Марина, Стивен и Алексей. Мила не смогла приехать и молилась за Киру в своем монастыре. Помянуть Киру тоже пришли все, к удивлению Анатолия. Поминки были сумрачными: никто не знал, что сказать – молча, не чокаясь, пили и закусывали.

– Тяжко, – произнес наконец Анатолий. – Тяжко мне, горько. Леший, давай споем, что ли? Не поют, я знаю. Не положено. Но у нас все не как у людей. Душа просит!

И начал сам, нахмурившись:

– «Что ты вьешься… черный ворон… над моею головой…»

– «Ты добычи не дождешься… Черный ворон, я не твой», – вступил Алексей, и они спели на два голоса эту мужскую, воинскую, мрачную – цвета воронова крыла – песню, как нельзя лучше подходившую и к горькой торжественности события, и к их низким суровым голосам. Допев, оба выпили.

– Хорошо. Легче стало. – И все почувствовали: и правда легче. – Спой еще про шапку.

– Про шапку? А, понял…

– Сам спой. Я не вытяну, сложно мне. Фрось, пошли-ка Савушку, пусть гитару принесет. Еще что-нибудь споем. Давай, Леш!

Алексей закрыл глаза:

– «Ой, да не вечер, да не вечер… Мне малым-мало спалось… Ой, да во сне привиделось…»

Первой заплакала Фрося, за ней – Юля, и скоро уже плакали все женщины, столько печальной красоты было в этой сложной мелодии, которую безошибочно выводил Алексей:

– «Налетели ветры злые… Ой, да с восточной стороны… И сорвали черну шапку… С моей буйной головы… – Голос его стал прерываться. – А есаул догадлив был… Он сумел… сон мой… разгадать…»

Алексей махнул рукой и замолчал.

– Ладно. Помянем рабу Божью Киру, пусть земля ей будет пухом…

Опять выпили, и вдруг Кирилл поднял руку, как на уроке, и спросил:

– А можно мне? – все удивились, даже Юля, которая понятия не имела, что Кирилл поет, а он взял принесенную Савушкой гитару, настроил и, виновато улыбнувшись, запел негромким приятным голосом:

– «Виноградную косточку в теплую землю зарою…»

– О! Молодец какой, – сказал Анатолий. – Вот это правильная песня!

– «И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву», – уже смелее пел Кирилл.

Алексей, покачал головой – смотри-ка, Окуджаву знает! – и присоединился к нему:

– «И друзей созову, на любовь свое сердце настрою, а иначе зачем на земле этой вечной живу?..»

А дальше и остальные стали вступать один за другим, даже Маруся с Ванькой:

– «Собирайтесь-ка, гости мои, на мое угощенье, говорите мне прямо в глаза, кем пред вами слыву! Царь небесный пошлет мне прощение за прегрешенья, а иначе зачем на земле этой вечной живу… В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали…»

Кирилл взглянул на Юлю, которая тоже пела, и она улыбнулась ему.

– «В черно-белом своем преклоню перед нею главу, и заслушаюсь я и умру от любви и печали, а иначе зачем, на земле этой вечной живу…»

Весь вечер они пели – то вместе, то по очереди, и расходились потом размякшие, умиленные, с душами, полными любви. Анатолий, совершенно пьяный и не страшный, целовал и обнимал всех подряд, а Фрося его придерживала, чтобы не пошел по второму разу. Сразу стали заметны его годы, и морщины вылезли, и мешки набухли под глазами, полными слез, – он смаргивал, вытирал глаза пальцем, не понимая, что же мешает ему смотреть, и бормотал:

– Вот оно, что песня-то делает! Умягчение злых сердец! Ах ты, моя радость! Дай я тебя поцелую!

Наконец Фросе удалось его увести, и все разъехались по домам.

Часть 6 Возвращение к истокам

Чем старше становился Совёнок Саня, тем яснее становилось, что он не похож ни на кого из Злотниковых. С Мариной тоже сходства было мало, хотя и глаза серые, и волосы светлые – пышные, чуть вьющиеся, но весь его склад, все черты лица – совсем другие. Сама Марина очень походила на мать и бабушку – Лёшка всегда поражался, разглядывая фотографии:

– Надо же, какие вы одинаковые! Как в одну форму отлиты! Только мама очень суровая. Мне кажется, в тебе больше бабушкиного – она поженственней.

Марина и Ксения Викентьевна любили рассматривать семейные альбомы, сличая Санечку с многочисленной родней Злотниковых. У Марины родни никакой не осталось, зато сохранилось много старинных, слегка выцветших фотографий предков:

– Какие лица, Мариночка! Вы только посмотрите, какие лица! Разве сейчас такие встретишь? И ведь кто они – простые учителя, инженеры, военные. А смотрятся, как аристократия.

Лица и правда были хороши: тонкие, интеллигентные, выразительные. И ни на одно из этих лиц не был похож Саня.

– Мариночка, вы простите меня за нескромный вопрос, а вы что-нибудь знаете о своем папе? Я поняла, что мама вас растила одна?

– Нет, ничего не знаю. Смирнов Сергей Валентинович, и все. Я даже в фамилии не уверена, потому что вообще-то мы все Смирновы – и мама, и дедушка, и бабушка. Наверно, мама просто свою фамилию мне дала.

– Она никогда вам не рассказывала?