Омуты и отмели

Ночью ей приснился сон: вместе с Лёсиком они стояли в чистом поле – ни холмика, ни деревца, ни кустика, только невысокая трава. И Алёша побежал от нее вдаль, к горизонту. Марина засмеялась и замахала ему рукой, и он на бегу ей помахал. Лёсик становился все меньше и меньше, а потом совсем исчез из виду, и тогда Марина побежала за ним вслед, испугавшись. Но сколько ни бежала, так его и не видела. Она упала на траву, задыхаясь, и поняла, что никогда Алёшу не догонит! Никогда. Потому что он тоже бежит вперед, а ее зрения недостаточно, чтобы его увидеть, такого маленького…

Марина проснулась и резко села, прижав руки к груди: так вот оно что! Алёша просто ловко отвлек ее от главного вопроса! Заморочил ей голову своими гранями и сторонами! Да, она поняла, что он пытался ей объяснить: если Лёсик уйдет, он уйдет за горизонт. И все. Но от этого не легче! Он нужен ей здесь, рядом, каждый день! Слезы подступили к глазам. Марина осторожно встала и ушла на кухню. Попила воды, вытерла слезы, умылась. Потом заглянула к детям: Лёсик не спал – Марина присела к нему на постель, и он тут же обнял ее за шею. Маленький, теплый, родной. Непостижимый.

– Мама, не плачь! Может, еще ничего и не будет такого, правда! Ты же меня держишь. И папа Лёша, и мама Рита, и Маруся, и все-все! Бабушка этого не видела, мы с тобой вдвоем перед ней были, она и не знала. А теперь еще папа! Он очень нужен. Я знаю, он приедет. Я его тоже звал.

– Мальчик мой!

– Не бойся, я буду внимательнее. Я же вижу, где опасно. Ты просто меня спрашивай, я скажу. Я тебя очень люблю! Не плачь, пожалуйста, ладно?

– Ладно! Хорошо. Я не буду. Давай-ка мы будем спать, да? А то поздно уже.

Марина прилегла рядом с Лёсиком, обнимая его и защищая неведомо от чего. «Я не дам ему уйти, не дам! – думала она. – Ни за что. Если уж Лёшку вытащила…»

Когда Алёша заснул, Марина тихонько вышла, но сама спать не могла. Она устроилась на кухне и стала разбирать теткин архив. Там были разрозненные письма, фотографии, детские рисунки, открытки, вырезки из газет, несколько толстых тетрадок в черных коленкоровых переплетах и маленькая деревянная лошадка на колесиках, довольно коряво вырезанная из дерева, но гладко отполированная. Марина повертела в руках лошадку и открыла первую тетрадь – они были нумерованы. Пожелтевшие листы исписаны неровным убористым почерком – такой же почерк и в некоторых письмах. Чья же там подпись? Она сравнила и ахнула: это почерк ее отца! Что же в этих тетрадях? Дневники? Нет, непохоже… Текст кое-где вымаран или дописан на полях и между строк… И Марина принялась читать рукопись:

«Поезд наконец остановился. Илья Николаевич Лисовский, сорока трех лет отроду, бывший заключенный, а ныне подчистую реабилитированный, последним вышел из вагона. Вышел, постоял и медленно побрел по перрону Казанского вокзала. Все вокруг казалось ему нереальным: и сам перрон, и спешащие к выходу пассажиры поезда, отягощенные тюками и чемоданами, и многоярусное, увенчанное островерхой башенкой, здание вокзала, и блеклое московское небо…»

«Он же писал роман!» – ахнула Марина. Перечитав все, Марина поняла, что роман не дописан. Она не выдержала и заплакала – ей стало мучительно жалко отца, прожившего такую короткую и такую страшную жизнь и не сумевшего толком насладиться ни любовью к жене и дочери, ни творчеством…

В последней тетради среди черновиков попадалось что-то вроде заметок – Марину поразило, что отец размышлял над теми же вещами, что и она когда-то: «Любовь – это не просто чувство, это реально существующее явление: воздух, вода, огонь… любовь. Любовь во всем: в солнечном свете, в струях дождя и порывах ветра, в улыбке моей дочери и даже в ее запачканных пеленках! Я сам – источник любви ко всему живущему! Никогда еще не жил я так насыщенно, так полно, чувствуя неразрывную связь со всем миром». На другой странице отец написал: «Надо внести поправку: источник Любви – вовсе не во мне, он, конечно же, вне меня. Где-то там, в высях небесных. А я – просто сосуд, наполненный Любовью, который никогда не оскудеет». «Надо же! – подумала Марина, вспомнив свои собственные мысли и ощущения. – И я пришла к тому же!» Снова охватила ее безумная тоска по отцу, которого она не знала и не помнила.

Или все-таки помнила? Марина прочла еще одну запись – в самом конце последней тетради: «Наша девочка заговорила! Мы с Витошей долго смеялись, потому что первые ее слова были «Баюка маёкая!» – «басулька малёхотная»! Так я всегда называл Витошу, так стал называть Мариночку. Любимые мои басульки! Как я хочу, чтобы они были счастливы». Что-то смутно зашевелилось в памяти Марины, когда она прочла эти странные слова – «басулька малёхотная»![2] Что бы это значило? Марине казалось, что слова эти имеют отношение к игрушечной лошадке. Но толком так ничего и не вспомнилось.