Омытые кровью

– Дык у меня завалялось. В район как раз сочиняли всем миром. По текстилю как нас обманывают. С оказией хотел передать. – Он покопался в холщовой сумке, которую не выпускал из рук, и вытащил вчетверо сложенную бумажку. – Вот!

Конечно, эксперт по почерку из меня не великий. Но нас на подготовительных курсах учили выделять в письме характерные особенности, которые остаются, когда с целью маскировки меняют почерк. И я сейчас готов был поклясться, что письмо, которое мы нашли на месте происшествия, писал дьяк.

Тянуть мы не стали. Сразу же отправились к Антону Ладынину. Тот жил на самой околице в аккуратном домике. С ним, даром что духовное лицо, проживала сожительница.

Когда мы без спроса вошли в дом, то увидели там идиллическую картину, прям классическая живопись – картина Перова «Чаепитие в Мытищах». На столе пыхтел самовар, за столом мирно пила чай, закусывая хлебом с вареньем, благообразная парочка – толстая, в ярком платье в цветочек, женщина и не менее дородный, солидно-бородатый, облаченный в рясу мужчина.

Женщина вскочила и собралась поднять возмущенный крик, но Карамышкин сжал своими стальными пальцами ее толстую шею и бешено посмотрел в глаза. После этого дама предпочла за лучшее на время потерять дар речи, а заодно и голос. Хотела демонстративно грохнуться в обморок, но побоялась.

Пупырышкин, не рассусоливая, вытащил револьвер и приставил ко лбу дьяка. Уведомил:

– В считалочки играть будем. На счет десять я стреляю. Понял?

– Что? За что? – сипло бормотал дьяк.

– Ты для кого это писал? – выступил я вперед и продемонстрировал записку.

– Это не я! – взвизгнул дьяк так, что стало сразу понятно – именно он.

– Ну, время пошло. – Пупырышкин со щелчком взвел курок вороненого «нагана».

На счете семь дьяк раскололся. И долго бубнил, что не представлял, зачем это. Что его угрозами заставили написать. И порол всякую чушь. Говорил, что противоречия у кулаков с председателем были непреодолимые. Там личная ненависть, притом взаимная. Дошло до того, что кулак Захар Авдеенко орал: «Или председатель мертв будет! Или я!» По заказу этого Захара Яковлевича дьяк исполнил письмо.

Дьяка с дамой его сердца мы отвели в штаб, где составили протокол. А местного кулака и мироеда Авдеенко, подозреваемого в убийстве, отправились брать на рассвете. Самое лучшее время для разговора по душам, откровений и искренности.

В солидной на фоне остальных ветхих домишек справной хате недалеко от сельсовета Захар Авдеенко проживал с женой и тремя сыновьями. Туда мы и завалились всей гурьбой – милиционеры, сотрудники ОГПУ. Комнат в доме было много, по ним мы и развели всю семью, чтобы не галдели и не сговаривались. И приступили к работе.

Захар, плотный, гладко выбритый мужик, внешне похожий больше на городского, с заплывшими жиром ненавидящими глазками, понятное дело, все отрицал. Его семья вторила:

– За что тираните честного крестьянина?

Ну не признаются в лиходействе – им же хуже. Тщательный обыск дал результат. Мы нашли запрятанные за печью вещи – наградные часы убитого председателя сельсовета и позолоченный портсигар, тоже наградной, от Буденного. Жадность кулацкая не позволила их бросить, прибрал Захар, гад такой, к рукам вещи убитого им человека, не погнушался.

Увидев кулек с вещами, который мы извлекли из тайника, Захар и глазом не моргнул. Нагло объявил, что нашел вещи в лесу. А погибший был его идейным противником, но при этом, оказывается, кулак любил его, как заблудшего сына, и даже не помышлял руку на него поднять.

Надо было срочно развязывать всей этой семейке языки. У меня возникла уверенность, что рослые, мордатые, отъевшиеся на жирных харчах сыновья кулака, его добрые помощники во всех неблаговидных делах, терроризировавшие в селе должников и бедноту, никак не могли остаться в стороне от этого преступления.

Тогда мы пошли на радикальные меры.

– Вещей не брать! На выход! – объявил Пупырышкин, махая револьвером.

И вся кулацкая семья под конвоем удрученно поплелась через деревню. Отвели мы их подальше, где лес срывался в овраг, по низу которого струился туман. Утро было немножко зябкое, но вскоре прохладу сменит жара.

На полянке выстроили всю семейку в ряд.

– Ну что, граждане мироеды. Каяться будем в зверствах? – деловито осведомился прогуливающийся перед строем Пупырышкин.

– Так Христом Богом клянусь, не мы это! – в сотый раз завопил отец семейства. – Вот и сыновья мои скажут!

– Ввиду отсутствия раскаянья, в соответствии с чрезвычайными правами ОГПУ, постановляем – кулацкое кубло расстрелять. Приговор привести в исполнение незамедлительно. Начинайте, Александр Сергеевич, – обернулся ко мне Пупырышкин.

Я резко выдернул за руку из строя младшего сына кулака – самого тщедушного, растерянного, на вид ему было лет восемнадцать. Толкнул его вперед, тыкая в спину стволом револьвера.

Шел кулачонок на заплетающихся ногах. Пару раз упал. Шмыгал носом. Но отважно молчал, не унижая себя мольбой о прощении. Молодец.

Мы спустились, скользя по влажной от росы траве, в овраг. Там я развернул его лицом к себе и грозно произнес: