Он придет

– Может, дадите мне их с собой? Дома спокойно все заполню и отправлю сюда по почте.

– О нет, я не могу этого сделать! Это же психологические тесты! – Она прижала бумаги к груди. – Правила таковы, что вы должны заполнить их прямо здесь.

– Ну, тогда просто придется заехать еще раз. – Я начал было уходить.

– Подождите… Давайте я посоветуюсь. Спрошу у преподобного Гаса, нельзя ли…

– Он сказал мне, что хочет устроить небольшой перерыв, спокойно помедитировать. Не думаю, что ему понравится, если его побеспокоят.

– Ох! – Бабулька явно не знала, как поступить. – Но мне все равно нужно с кем-нибудь посоветоваться, доктор… Может, схожу поищу Тима?

– Хорошо-хорошо!

Когда она ушла, я незаметно выскользнул за дверь.

Солнце уже почти село. Было то переходное время суток, когда яркая дневная палитра понемногу выскребается насухо, открывая серую подложку, тот неопределенный сегмент сумерек, когда все выглядит немного размытым по краям.

Я подошел к машине с неспокойным сердцем. Провел в Ла-Каса три часа – и узнал разве лишь то, что преподобный Огастес Маккафри – это весьма проницательный хитрован со сверхактивной секрецией харизмы. Он потратил время, чтобы выяснить мою подноготную, и хотел, чтобы я про это знал. Но только параноик мог по праву усмотреть тут что-то зловещее. Да, демонстрируя, как он хорошо подготовлен и информирован, преподобный рисовался, показывал себя. Равно как и хвастаясь обилием друзей на высоких постах. С психологической точки зрения – обычное надувание мускулов. Власть уважает власть, сила притягивает силу. Чем больше своих связей Маккафри сможет показать, тем больше новых связей сможет приобрести. А это – путь к большим деньгам. Это – и коробки для пожертвований с печальноглазыми беспризорниками.

Я вставил ключ в дверь «Севиля», глядя на обитаемую часть территории. Она выглядела пустой и тихой, как принадлежащая хорошему хозяину ферма, когда вся работа на день закончена. Судя по всему, время ужина – все дети в столовой, воспитатели за ними присматривают, а преподобный Гас краснобайствует, благословляя хлеб насущный.

Я почувствовал себя глупо.

Собрался было открыть дверь, когда на краю лесоподобной Рощи, в нескольких сотнях футов от меня, вдруг что-то промелькнуло. Трудно было судить с уверенностью, но мне показалось, что я вижу борьбу и слышу приглушенные крики.

Я убрал ключи от машины обратно в карман и позволил экземпляру книги Маккафри упасть на гравий. Вокруг больше никого не было видно, не считая охранника в сторожке у ворот, а ему полагалось смотреть в противоположную сторону. Мне требовалось подобраться поближе, оставаясь незамеченным. Я стал осторожно спускаться вниз по склону, наверху которого располагалась автостоянка, по возможности оставаясь в тени зданий. Силуэты вдали двигались, но медленно.

Я прижался к розовой, как фламинго, стене южного спального корпуса и продвинулся настолько, насколько позволяло укрытие. Под ногами чавкала сырая земля, в воздухе витали ароматы гниющих отбросов из ближайшего мусорного контейнера. Кто-то попытался нацарапать на розовой краске слово из трех букв, но проржавевший металл оказался неподходящей поверхностью, и получились лишь косые зазубренные штрихи.

Звуки стали теперь громче и отчетливей, и это определенно были крики боли и страдания – какие-то животные крики, блеющие и жалобные.

Я различил три силуэта – два больших, один значительно меньше. Маленький словно летел прямо по воздуху.

Я придвинулся чуть ближе и выглянул за угол. Прямо передо мной, всего футах в тридцати, проплыли три фигуры, двигаясь вдоль южной границы территории. Они пересекли бетонную площадку возле бассейна и на миг попали в конус света от желтого фонаря-ловушки для насекомых, укрепленного на карнизе здания раздевалки.

И вот тогда-то я и разглядел их – яркий стоп-кадр в лимонном свете.

Маленькая фигурка принадлежала Родни, и летящим по воздуху он казался, потому что его несли, ухватив под мышки. Физрук Холстед и Тим Крюгер крепко держали его на весу, так что его ноги болтались в нескольких дюймах над землей.

Оба были сильными мужчинами, но мальчишка сопротивлялся как мог. Изворачивался, дрыгал ногами, как угодивший в ловушку хорек, разевал рот и издавал бессловесные жалобные крики. Холстед прихлопнул ему рот волосатой ручищей, но ребенок ухитрился вывернуться и заорать опять. Холстед заткнул его еще раз, и все так и продолжалось до тех пор, пока они не вышли из-под фонаря и не пропали из виду – безумное соло на трубе, в котором отчаянные вскрики перемежались приглушенным недовольным бурчанием, стало стихать и окончательно умолкло вдали.

Наступила тишина, и я остался один, спиной к стене, обливаясь потом в клейкой и прилипшей к телу одежде. Жутко хотелось геройски броситься вдогонку – хотя бы для того, чтобы разрушить омертвляющую вялость, которая сковала мне ноги, как быстросохнущий клей.