Они были не одни

— Правда, святая правда! И все это из-за Гьики! Вздумалось же дураку тягаться с беем, который сам себе господин, сам себе судья! Будто мы не видели, что стало с горичанами, когда они осмелились выступить против Малик-бея! — соглашался с ним другой.

— Ей-богу, следовало бы хорошенько набить морду этому Гьике, чтобы запомнил на всю жизнь! Чего он, прохвост, рыскает по селу, баламутит народ?.. Вот Рако Ферра — тот не дурак: делает свое дело, а бею на все говорит: «Слушаюсь, бей! Будет исполнено, бей!». Ему-то ничего не запрещают: он и жнет, и молотит, и наполняет хлебом амбары. А мы зачахнем, дожидаясь начала уборки. Почему так получилось? Все из-за глупой болтовни Гьики, — к такому выводу приходил третий. — Не говори Гьика так дерзко с беем, все бы обошлось, и не пришлось бы теперь крестьянам мучиться, видя, как вянут колосья, как они осыпаются, будто падают слезы невест, внезапно ставших вдовами.

И ненависть всего села сосредоточилась на двух людях, которых мирская молва считала виновниками всех бед, — на кьяхи Яшаре и Гьике.

* * *

Уже в начале августа, как-то вечером, по селу распространилась радостная весть:

— Бей прислал свое слово — можно приступать к уборке!

Всю ночь напролет село кипело и жужжало, как пчелиный улей. Натачивали серпы, готовили мешки, застилали рогожей телеги, смазывали дегтем колеса. Все радовались, что наконец запрет снят!

В четыре часа утра, когда едва занялась заря, по улицам села двинулись телеги, кони и люди, направляясь к холму Бели, за которым лежат участки. Каждому хотелось начать работу пораньше, пока не взошло солнце и не наступила жара, обжигающая не только колосья, но и людей.

Как оживилась долина! Крестьяне вместе с женами и детьми поспешили начать жатву, стараясь, чтобы не пропал ни один колосок. Перед ними шумела пшеница, а позади из срезанных колосьев вырастали снопы.

На второй день уборки в село пожаловал новый кьяхи и заявил, что за оброком явится сам бей.

Право на изъятие десятины продавалось в Корчинской префектуре. Как обычно, претендентов на покупку у государства этого спахилека можно было пересчитать по пальцам. И все эти постоянные покупатели, главным образом беи — владельцы поместий, находились в приятельских отношениях с местными властями. В торгах принимали участие и деревенские старосты, собиравшиеся откупить десятину для своей общины. Но торги, как правило, затягивались на несколько дней, и старостам не было никакого смысла задерживаться в Корче и напрасно тратиться, так что в конце концов право на десятину покупали «свои люди», а старосты возвращались по деревням не солоно хлебавши. Счастливые обладатели этих десятин в сопровождении своих подручных тотчас же пускались в поход по окрестным селам. Тут-то и начиналась трагедия взимания с крестьян спахилека. Обычно беи приобретали это право не на одно село, а на три-четыре, а иногда и на десять. Так устраивали благосклонные к ним власти, ибо с одного села много не взять. А вот с пяти-шести уже кое-что наберется, и тогда бей сунет немалую толику в благодарность и финансовому инспектору, и самому префекту, и начальнику общинного управления. Последнему только за то, что он — если это потребуется — нажмет на крестьян и заставит их исправно сдавать спахилек. Изредка этот налог взимали и сами сельские старосты, но так случалось только в наибеднейших селах, затерявшихся далеко в горах, куда беям невыгодно было забираться. Бывало и так, что, когда начиналась продажа этой государственной десятины, какой-нибудь бей посылал в деревню, где шли уборочные работы, своих доверенных кьяхи, будто в помощь крестьянам, а на самом деле для слежки за ними. В это же время бей без особых трудностей сговаривался с государственной казной в Корче, вносил ничтожную сумму и покупал таким образом право на спахилек и со своего собственного села. Так и поступил в нынешнем году Каплан-бей.

В это время в селе появился новый кьяхи.

— Ого! Посмотрите-ка: настоящий леший! — окрестили его в селе, едва только увидели.

Кара Мустафа, который пожаловал в Дритас, был высокого роста, широкоплечий, глаза его слегка косили; изо рта торчали, похожие на крючки, два крупных гнилых зуба, от которых так дурно пахло, что рядом с Мустафой нельзя было стоять — тошнило. На нем была поношенная бархатная жилетка с вышивкой, старый пиджак из солдатского сукна и штаны, державшиеся на туго затянутом красном поясе; ноги его были обуты в тяжелые солдатские бутсы, от щиколотки и до колен обернуты темными обмотками. На груди висел патронташ. С шеи спускалась витая серебряная цепочка от часов, часы же он носил в жилетном кармане. Их подарил ему один преступник — убийца, с которым Мустафа подружился в тюрьме. За поясом у Кара Мустафы торчал револьвер с отделанной янтарем ручкой и большой нож с костяной рукояткой. Куда бы он ни отправлялся, непременно захватывал с собой ружье, словно собирался на охоту или пускался за кем-то в погоню.