Они были не одни

Дочка бея, Сания, целые дни проводила в обществе своих подруг и светских молодых людей; любила наряжаться, постоянно меняла туалеты, завивалась у модного парикмахера. Все эти подробности о семействе бея Кара Мустафа узнал от Зельки — поварихи, с которой сразу же установил самые тесные дружеские отношения, главным образом ради того, чтобы получать куски пожирнее да повкуснее.

Наслышавшись от Зельки о красоте и распутстве госпожи, Кара Мустафа возымел дерзкое желание — хотя бы раз обнять свою хозяйку, коснуться этого прекрасного белого тела… То, что она была женой хозяина, только распаляло его страсть. Он мечтал об этом всю неделю перед отъездом в Дритас. Ходил чисто вымытый, тщательно причесанный, с закрученными усами.

Дня за два до отъезда как-то случилось, что бей, собираясь выйти из дому и уже дойдя до двери, вспомнил, что позабыл табакерку, и послал за ней Кара Мустафу. Кьяхи поспешно взбежал по лестнице на второй этаж и распахнул дверь кабинета бея. И тут он оказался лицом к лицу с госпожой. Белоснежная грудь ее была открыта, и тело, гибкое, как угорь, проступало сквозь тонкое, прозрачное платье. Женщина взглянула на него глазами, похожими на две крупные темные оливы.

У Кара Мустафы захватило дыхание. Он застыл на месте, глаза его расширились, вожделение овладело всем его существом. А она, не произнеся ни слова, скользнула, точь-в-точь как проворный угорь в воде, и скрылась за дверью.

Кара Мустафа тяжело вздохнул и, по своему обыкновению, принялся нервно покусывать кончики своих длинных усов. Но тут же вспомнил о поручении хозяина, взял табакерку, смущенный, спустился вниз и отдал ее бею.

— Да! Вот это женщина! Ее надо пить из чаши, как лучшее вино! — жадно облизывая губы, говорил Кара Мустафа своей приятельнице Зельке.

С той поры сумасшедшее желание заключить в свои объятия прекрасную госпожу преследовало его неотступно. Но через два дня ему пришлось выехать в Дритас, в поместье бея.

* * *

Июль на исходе, а серп жнеца еще не касался колосьев на полях Дритаса. От засухи они пожелтели, но не золотистой желтизной спелого плода, а тусклой, как лицо больного. От малейшего дуновения ветра, при взмахе крыльев пролетающей над полями птицы осыпались зерна.

Каждый вечер крестьяне готовили серпы и веревки для вязания снопов, надеясь, что с завтрашнего дня они смогут приступить к уборке, но каждое утро у околицы они видели сидящего на камне с ружьем в руке неусыпного стража Яшара — кьяхи бея.

Каплан-бей еще не дал распоряжения начинать уборку, и к тому же он еще не запродал в Корче и десятой доли нового урожая. Поэтому Яшар пригрозил, что свернет голову всякому, кто без разрешения бея приступит к жатве. Тщетно умоляли его крестьяне, старались разжалобить, даже предлагали взятку. Яшар от угощения не отказывался, но нарушить волю бея не мог.

— Если — и погибнет, так погибнет хлеб бея. Он сам и потерпит на этом убыток. А вы чего суете нос не в свое дело? Пришлет бей распоряжение начинать жатву — будем жать; не пришлет — не будем. А вы всего-навсего его батраки! — так отвечал Яшар на все просьбы и посулы.

И крестьяне отходили от него с поникшими головами, близкие к отчаянию.

— Прогневался на нас бог! Смотреть, как гибнет урожай!.. Не то что на семена — горстки муки и той не достанется!..

— Видеть, что давно пора начинать жатву, — и не сметь к ней приступить! Это ли не проклятие?

— Работать вместе с женами и детьми дни и ночи, с нетерпением ждать срока жатвы, возлагать на нее столько надежд, а теперь, когда наступило время, является бей и отсекает нам руки! — вздыхали и сетовали крестьяне, бросая на Яшара взгляды, полные ненависти.

— Хорошо бы взять его за горло и задушить тут же, на месте! Душу он из нас вымотал! Что за проклятая жизнь!.. — возмущались крестьяне.

А некоторые смотрели в землю с такой печалью, словно уже видели будущие могилы своих детей, которым угрожала голодная смерть.

— Придется нам без корки хлеба помирать. Зерна не хватит и на месяц!.. — говорили они.

Как неприкаянные, бродили крестьяне, подходили к обработанным участкам и с тоской смотрели на колосья, будто хотели их съесть глазами. Каждый колос — что родной ребенок… и, боже милостивый, он увядает!.. Птицы выклевывают из колосьев зерна, а крестьянам кажется, что это выклевывают им глаза! И ничего не поделаешь! Руки у них связаны, они не смеют спасать свой хлеб!

— Ой-ой!.. Гибнет пшеница, и поле, словно открытая могила… — вздыхал один.

— Что может быть страшнее, если хлеб пропадает на корню, разлагается, как труп? — добавлял другой.

И так каждое утро крестьяне с серпами в руках проходили вдоль участков, со слезами смотрели на них и потом, ожесточенные, отчаявшиеся, расходились по домам.

— Это проклятый Гьика нас погубил! А мы еще его слушали!.. Мы в руках бея — что он захочет, то с нами и сделает. Разве ему жалко, что погибает урожай? — говорил один из стариков.