ОНО

Том неуклюже преследовал ее, медлительный, неповоротливый, но огромный — он играл в сквош[13], но пару лет назад повредил сухожилие. С тех пор вес его немного (а точнее сказать «значительно») вырос, но под оболочкой жира сохранились крепкие мышцы.

Беверли придвинула столик; Том подумал, что она хочет спрятаться за ним или даже проползти. Но она что-то искала… обернулась… и это что-то полетело в Тома. Это была ее косметика. Флакон «Шантийи», ударив его в грудь, упал и разбился. Тома окутал душный цветочный аромат.

— Брось это, — взревел он. — Прекрати ты, сука!

В ответ в него полетела новая порция пузырьков; Беверли бросала все, что попадало под руку. Том недоверчиво ощупал грудь — как, осмелилась поднять на него руку? Но флаконы и пузырьки продолжали лететь в его сторону, рассеивая последние сомнения. Стеклянная пробка порезала его. Пустяки, царапина, но эта рыжеволосая блядь определенно намерена встретить восход солнца на больничной койке. Ох, и нарывается…

Банка с кремом с силой ударила его в правое надбровье. Внутри черепа что-то тупо отдалось. Белый свет померк, и Том инстинктивно отпрянул с раскрытым ртом. По животу шлепнул тюбик «Нивеи». А она… что? возможно ли? Она кричала на него!

— Мне надо в аэропорт, понял ты, сукин сын! Понял? У меня дело, и я еду! Прочь с дороги — я БУДУ СОБИРАТЬСЯ!

С брови капала кровь — жгучая, теплая. Том смахнул ее.

Он застыл, уставившись на жену, будто видел ее впервые. Впрочем, такой — может быть. Грудь тяжело вздымалась. Лицо покрыла мертвенная бледность. Губы искривлены яростью. Запасы снарядов со столика, правда, истощились. Патронташ опустел. В глазах плескался страх, но… не он был тому причиной.

— Положи одежду на место, — проговорил Том, изо всех сил стараясь сохранить дыхание. Но тембр был все же нехорош. Слаб. — Положи чемодан на место и отправляйся в постель. Сделай это, бэби, тебе же лучше будет. Тогда ты сможешь выйти из дома через пару дней, а не пару недель.

— Том, послушай меня, — внятно и не скрывая угрожающего тона произнесла Беверли, глядя на мужа в упор. — Если ты приблизишься, я убью тебя. Ты хоть сознаешь это, мешок с дерьмом? Я убью тебя.

То ли из-за того, что лицо жены выражало бесконечное отвращение и нескрываемое презрение, то ли из-за «мешка с дерьмом», то ли из-за всего ее вида, выражавшего крайнее ожесточение и решимость, — Тома проняло: его объял страх. Будто он попал в целый сад, который зримо источал страх, мысленно перенесся в царство небытия.

Роган молча набросился на жену подобно торпеде, прорезающей водную гладь. Теперь в его намерения входило не только избить и таким образом подчинить ее, но сделать с ней то, что она необдуманно пообещала ему.

Он полагал, что она побежит. Возможно, в ванную. Возможно, к лестнице. Но она осталась на месте. Оттолкнувшись спиной, она перенесла свой вес на столик из-под косметики с явным намерением перевернуть его.

Стол встал на угол, и Беверли напряглась в последнем усилии. Стол танцевал на одной ножке, зеркало отражало непрерывное перемещение объектов, бросая обманчивые блики, и тут все вместе рухнуло вперед и в сторону, задев краем бедро Тома и повергнув его на пол. Зеркало с грохотом упало рядом, и он прикрыл глаза рукой, потеряв при этом ремень. Стекло рассыпалось по полу серебристыми блестками. Осколки порезали Тома; пошла кровь.

Только теперь из груди Беверли вырвалось рыдание. Были моменты в их жизни, когда она мысленно уходила от Тома, от его тирании, так похожей на зверства ее отца, уходила в ночь, собрав свой дорожный чемодан. Она не считала себя дурой — даже теперь, стоя на краю этой неправдоподобной бойни, она признавалась себе, что любила мужа и это чувство еще не прошло совсем. Но оно отодвигалось на дальний план страхом… ненавистью… отвращением к самой себе из-за собственной неразборчивости и еще чем-то смутным, захороненным в глубинах сознания. Ее сердце не было разбито, напротив — в груди стоял жар. Ее даже пугал этот жар, будто что-то оплавлялось внутри, в сердце, и это захватывало ее разум. А где-то на задворках сознания, не затронутых этим всепожирающим пламенем, звучал сухой и невыразительный голос Майка Хэнлона: «ОНО вернулось, Беверли… ОНО вернулось… Ты дала клятву…»

Стол качнулся. Раз… Другой… Третий. Казалось, он дышал.

Ее рот конвульсивно изогнулся; Беверли проворно обогнула препятствие, стараясь не наступать на битое стекло, и выхватила ремень как раз в тот момент, когда Тому удалось освободиться от стола. Вернувшись на свое место, она просунула руку в петлю. Убрав волосы с глаз, Беверли пристально наблюдала, что предпримет муж.

Том поднялся на ноги. Осколки изрезали ему щеку. Тонкий как нитка диагональный шрам пересекал его бровь. Он искоса посматривал на жену, пока вставал. Когда он выпрямился, Беверли заметила капли крови на его боксерских трусах.

— Дай сюда ремень.