ОНО

Намеренно доведя ее до исступления, себе он этого не позволил — временно. Она кончила почти сразу, вскрикнув и впившись ногтями ему в спину. Затем они медленно начали сначала, и вскоре он обнаружил, что она снова готова кончить. Том тоже был близок к этому, но старался думать о победах «Уайт Сокс», о том, кто пытается снизить окончательную цифру счета, и вскоре пришел в себя. Дыхание Беверли участилось, ритм ее движений не оставлял сомнения в близком финале. Том вгляделся в ее лицо: черные кольца туши вокруг глаз, размазанная помада — и внезапно ощутил, что сам почти на краю исступления.

Она импульсивно все сильнее сжимала его ягодицы; тогда он еще не пил столько пива, и живот был практически незаметен. Она вскрикнула и укусила его за плечо.

— Сколько же раз тебе это удалось? — поинтересовался он, восстановив дыхание.

— Мог бы и не спрашивать, — отвернувшись, откликнулась она низким хриплым голосом.

— Вот как? И кто это говорит? Мистероджерс? — Том взял ее лицо в ладонь, впившись большим пальцем в щеку.

— Ты скажешь Тому, — ласково произнес он. — Слышишь, Бев? Ты скажешь папе.

— Три, — обиженно произнесла Бев.

— Отлично, — удовлетворенно отметил он. — Можешь взять сигарету.

Она недоверчиво уставилась на мужа; волосы Беверли разметались по подушке, из одежды остался лишь пояс. Беглый осмотр восстановил его желание. Том кивнул.

— Ну что ж. Продолжим.

Они сочетались гражданским браком три месяца спустя. Пришли двое его друзей; единственной подружкой с ее стороны была Кей Маккол — «грудастая сучонка», как называл ее Том.

Все это пронеслось в памяти как в ускоренной съемке — в считанные секунды, и он остановился в дверном проеме, наблюдая за женой. Она выдвинула нижний ящик шкафа («для уикэндов», так она называла его) и побросала нижнее белье в чемодан, причем совсем не то, что она обычно носила (сатин и шелк); она взяла что-то девчоночье, вылинявшее, хлопчатобумажное, с небольшими буфами из эластика, годами не вынимавшееся. Хлопчатобумажные ночнушки из «маленького домика в прериях». Бев заглянула в ящик, словно соображая, что еще прихватить.

Тем временем Том Роган направился по коврику к гардеробу. Он был босиком, и потому его перемещение наделало не больше шума, чем дуновение бриза. А все сигарета. Вот что довело его до бешенства. Прошло уже достаточно времени с тех пор, как она забыла его первый урок. Были потом и другие, и много, и бывали жаркие деньки, когда ей приходилось надевать блузки с рукавами или даже «кардиганы», застегнутые на все пуговицы. Были серые дни, когда она приходила на работу в солнечных очках. Но тот, первый, урок был внезапен и основателен…

Том уже не помнил, что был разбужен телефонным звонком. Он был уверен, что во всем виновата сигарета. Если она закурила, значит — забыла о его, Тома Рогана, присутствии. Временно, конечно же, временно, но только пора бы уже и вспомнить… Что же такое случилось, что заставило ее забыть? Конечно же, подобное не должно происходить в его доме вне зависимости от причины.

На крючке чулана висела широкая полоса из черной кожи. Это был ремень, но без пряжки, сломавшейся много лет назад. Его конец, где была пряжка, был сложен вдвое и зашит. Двойным он был и с противоположного конца, на котором теперь покоилась рука Тома.

«Том, ты гадкий мальчик! — говорила время от времени его мать; впрочем, «время от времени» не совсем подходило, скорее — «часто». — Ну-ка иди сюда, Томми! Я задам тебе трепку». Его юношество частенько отмечалось трепками. В конце концов он сбежал от трепок в колледж в Уичито, но совершенно избавиться от этого не удалось, и частенько он вспоминал голос матери, преследовавший его в сновидениях и приговаривавший: «Поди сюда, Томми. Я задам тебе трепку. Трепку…»