ОНО

Было в этой ситуации что-то нелепое. Том ощутил себя чем-то вроде перекати-поля при легком бризе: он будто отрывался от земли в свободном полете… Да нет же, спокойнее. Вот он, здесь, в полном порядке. Просто эта хреновина связана с недосыпом. Здесь он, Том-от-Бога-Роган, и если эта вышедшая из-под контроля сучонка не придет в себя в течение полминуты, то у нее будет бледный вид — как если бы ее выбросили из машины на высокой скорости.

— Придется немного поучить тебя, — промурлыкал он. — Ты уж извини, бэби.

Нет, выражение лица жены не изменилось. Ну да и наплевать — ей же хуже.

— Брось эту штуку, — вдруг услышал он. — Я должна быть в О’Хара, и чем быстрее — тем лучше.

«Где ты, Том? На каком ты свете?»

Он отогнал навязчивую мысль. Кусок кожи, бывший когда-то ремнем, медленно покачивался перед ним как маятник. Глаза Тома забегали и наткнулись на лицо Беверли.

— Послушай меня, Том. В моем родном городе неприятности. Большая беда. Там у меня был друг. Я считала его своим парнем, правда, тогда мы для этого были слишком молоды. Ему было одиннадцать лет, и он сильно заикался. Теперь он пишет романы. Я видела, ты как-то читал… «Черные пороги»?

Она отыскала его глаза, но на лице Тома не дрогнул ни один мускул. Только ремень качался как маятник: взад-вперед, взад-вперед. Том стоял наклонив голову и слегка расставив мускулистые ноги. Рука жены нервно провела по волосам — слегка рассеянно, будто бы обдумывая что-то важное, и при этом совершенно игнорировала ремень. Вновь в его голове возник этот навязчивый и приводящий в смятение вопрос: «Где ты, Том? Проснись…»

— …Его книга лежала здесь неделями, но мне и в голову не приходило, что она имеет к нему какое-то отношение. Мы ведь давно уже не дети, да и в Дерри я не была Бог знает сколько… У Билла был брат Джордж; он погиб еще до того, как мы с Биллом узнали друг друга. Он был зверски убит. А на следующее лето…

С Тома уже было достаточно. Он придвинулся, занес правую руку с ремнем будто метал дротик, и ремень рассек воздух. Беверли заметила намерение мужа, но увернувшись, задела плечом дверной косяк, и тут же раздалось сочное «вапп!» — ремень задел ее левое предплечье, оставив на нем красную полосу.

— Доигралась, — констатировал он, намеренно придавая голосу печальный оттенок, в то время как на его губах играла зловещая ухмылка. Пора бы уже увидеть тот знакомый взгляд, в котором легко читались испуг, ужас, стыд… Взгляд, говорящий: «Да, ты прав, ты всегда и во всем прав, ты мой муж, и я бесконечно виновата перед тобой». Затем появлялась и любовь, и это было правильно, потому что это была наведенная им любовь. Затем… они могли даже и поговорить, почему не поговорить, если бы ей захотелось, — о том, кто звонил и с чем это связано. Но позже. Теперь время поучить. Старым добрым «раз-два». Раз — порка, два — постель.

— Прости, бэби.

— Том, не делай эт…

Он сделал боковой замах, примериваясь к ляжке. Очень удачная цель для ремня. И…

«Господи Иисусе, она попыталась вырвать ремень! Она вырывала ремень у него, у Тома!»

Том Роган был настолько ошарашен этим явным ослушанием, что чуть было не потерял ремень; он выронил бы его, если бы не петля, глубоко врезавшаяся в запястье.

Он сделал попытку освободить ремень.

— Не смей выхватывать, — хрипло бросил он, — а то месяц будешь кровью писать.

— Остынь, Том. — Его особенно взбесило, как она произнесла это: с механической невыразительностью монитора на спортплощадке, когда тренер остужает слишком разгоряченных детей. — Я обязана ехать. Это не шутка. Там люди гибнут, и я много лет назад дала клятву…

Том слушал вполуха, в ярости кружа вокруг жены и слепо рассыпая удары. Он гнал Беверли вдоль стены спальни. Заносил и бил, заносил и бил… На следующий день он не мог нормально двигать рукой, пока не принял три таблетки кодеина. Но в тот момент ему на все было наплевать: ведь она осмелилась бросить ему вызов. Не только закурила, но пыталась отнять его ремень. О силы небесные, о люди добрые, ей-ей, она сама напрашивалась на это, и она это получит сполна.

Том продолжал гнать жену вдоль стены, отыскивая незащищенные места. Беверли подняла руки, защищая лицо, но один из его ударов все же достал до цели. В ночной тишине комнаты раздавалось гулкое шлепанье ремня. Беверли не вскрикивала, как обычно, и не просила пощады, как обычно. Хуже всего, что она, вопреки обыкновению, не плакала. Лишь щелканье ремня и их дыхание — тяжелое и хриплое у него и легкое и частое у нее — нарушало тишину.

Беверли опрокинула кровать и ночной столик. Плечи ее покраснели от ударов. Огненные волосы струились по плечам.