Онтология поэтического слова Артюра Рембо

J’aurais voulu montrer aux enfants ces
dorades
Du flot bleu, ces poissons d’or, ces
poissons chantants.
– Des écumes de fleurs ont bercé mes
dérades,
Et d’ineffables vents m’ont ailé par
instants.

___

Я бы хотел показать детям этих дорад
Из волны голубой, этих рыб золотых,
этих рыб поющих.
Пенами цветов укачивались мои
якоря
И невыразимыми ветрами меня
окрыляло мгновениями.

Приходит осознание границы возможного, интуитивное понимание своей сути, своего места в мире, своего начала и конца. Рождается любовь.

L’âcre amour m’a gonflé de torpeurs
enivrantes.
О que ma quille éclate! О que
j’aille à la mer!

___

Горчайшая любовь меня раздула
оцепенениями упоительными.
О, как мой киль трещит!
О, как я окрылён морем!

Характер движения меняется: оно уходит во внутренний, духовный план, становясь желанием. Меняется характер свободы: она становится осознанным выбором:

Si je désire une eau d’Europe,
c’est la flache
Noir et froide où vers le crepuscule
embaumé
Un enfant accroupi plein de tristesses,
lâche
Un bateau frêle comme un papillon
de mai.

___

И если я пожелаю воды Европы,
этой лужи,
Чёрной и холодной, где к сумеркам
благоуханным
Ребёнок на корточках, полный грусти,
пускает
Кораблик хрупкий, словно майская
бабочка.

Для понимания онтологии слова у Рембо, представляется значимым, что пространственно-временной поток в данном тексте грамматически маркируется, как правило, формами глаголов прошедшего времени, подчёркивающими свершённость, осуществлённость актов постижения бытия. Настоящее и будущее время появляются лишь в финале, указывая рубеж между пережитым и тем, что ещё предстоит пережить, но уже в ином качестве, с иным опытом, с иным отношением к миру.

Je ne puis plus, baigné de
vos langueurs, ô lames,
Enlever leur sillage aux porteurs de
cotons,
Ni traverser l’orgueil des drapeaux et
des flammes,
Ni nager sous les yeux horribles
des pontons.

___

Я после не смогу более купаться
в вашей истоме, о, волны,
Похищать их скорость у носителей
хлопка,
Ни пересекаться с надменностью
знамён и флагов,
Ни проплывать под глазами
ужасными мостов.

Итак, приобщение Я к наличному осознанному бытию, постижение мира, вначале тактильное, полубессознательное обретает осознанность, эмоциональную оценку, а затем и интуитивную озарённость. В нём явно есть и элементы антиципации, например, в восприятии волн: «Похожие на актёров драм античных волны, катящие вдаль свои дрожащие лопасти». Эта метафора может быть представлена как результат книжного знания, так и откровения подсознания.

В процессе постижения внешнего мира лирический герой устремляется к очертаниям и границам своего собственного Я. В переживаниях субъекта актуализируются состояния заброшенности, одиночества, утомления ужаса, гадливости. Познание рождает чувства свободы, воспарения, восторга, религиозного умиления и богоборчества, ностальгии, тоски по защищённости и жажды будущего.

Герой в своём движении под «свирепыми лунами и горестными солнцами» испытывает душераздирающие состояния «избытка горести и слёз», «раздутости любовью и упоительными оцепенениями».

В финале текста неожиданно возникает ребёнок, пускающий в луже кораблик. Этот символ начал познания сводит воедино грандиозный поток предшествующих картин, приближает его к значению знака, целостно маркирующего траекторию познания. Ребёнок, пускающий в сумерках в луже хрупкий кораблик, представляет собой возможность нового постижения мира, в чём-то тождественного уже осуществлённому Пьяным кораблём познанию, а в чём-то нового. Я лирического героя наконец-то находит свою тождественность и рубежность благодаря этому ребёнку.