Опасная профессия

В лаборатории белка в Боровске, где я работал в 1971–1972 годах, использование радиоактивных изотопов не предусматривалось и объектами исследований были не лабораторные, а сельскохозяйственные животные. В Обнинске работа с радиоактивными изотопами была возможна, и мы ее проводили. Но в СССР еще не производили радиоактивных аминокислот с мечеными атомами в определенном положении в структуре их молекул. В Лондоне в нашем отделе применялись сцинтилляционные счетчики, обеспеченные системой автоматической записи результатов. Очень малые количества белков, разделенных хроматографией на биогеле, смешивались со сцинтиллирующей жидкостью (продуцирует световые сигналы на электроны) и помещались в особые кюветы на конвейере в счетную камеру. Вся система включалась на ночь, и утром экспериментатор получал ленту цифровых записей. При радиоавтографии разная радиоактивность белковых фракций и субфракций фиксируется визуально и может быть определена количественно и относительно с помощью спектрофотометрического сканирования. Идею нашего первого опыта я уже упоминал. Один из пяти основных гистонов (F1), по данным прежних анализов, вошедших уже в учебники биохимии, не содержал метионина – аминокислоты, в состав которой входила сера. В 1973 году мы смогли показать, что этот белок можно было разделить электрофорезом в гелях на субфракции F1 и F1o. При этом фракция F1o оказалась тканевоспецифичной. Она присутствовала в органах со стабильным составом клеток (печень, почки) и не появлялась в тканях, клеточный состав которых активно обновлялся (вилочковая железа, или тимус).

Повторение этих анализов на крысах, которым делались инъекции радиоактивного по сере (S35) метионина и радиоактивного по водороду (Н3) лейцина, быстро обнаружило, что радиоактивная сера присутствует не только в гистонах F2А, F2В, F3 и F4, но и в субфракции F1o. Гистон F1 не включал при своем синтезе метионина. Этот результат был обнаружением метионинсодержащей субфракции лизинбогатого гистона F1. Для общей биохимии или генетики этот новый факт ничего серьезно не менял. Но для более узкой области, биохимии гистонов, щелочных кислотнорастворимых белков клеточного ядра, контролирующих конфигурацию структуры ДНК, наши данные имели определенное значение. Они могли привлечь интерес и стимулировать дополнительные исследования в других лабораториях, изучавших преимущественно гистоны. Таких лабораторий в мире было около ста. Эти результаты можно было оформить в статью для солидного биохимического журнала. По договору с Медицинским советом моя работа научного сотрудника оценивалась почти исключительно по публикациям именно результатов экспериментальных исследований.

В июне 1975 года в Иерусалиме планировался 10-й Международный геронтологический конгресс, президентом которого был председатель Геронтологического общества Израиля Давид Даннон (David Dannon). Однако общую подготовку конгресса осуществлял Дмитрий Чеботарев, ставший в 1972 году в Киеве президентом Международной ассоциации геронтологии (IAG). По традиции, Международная ассоциация приглашала лекторов и руководителей симпозиумов, а национальный израильский оргкомитет ведал организацией секций конгресса и постерных сессий, открытых для участия всех геронтологов. Как член Американского геронтологического общества я получил приглашение и регистрационные формы и, заплатив регистрационный взнос, мог приехать на конгресс либо как участник без доклада, либо сделав заявку на доклад на той или иной секции. Я выбрал второй вариант и отправил в Израиль для секции биохимии реферат о возрастных изменениях спектра гистонов в органах мышей. Хотя старых мышей у нас еще не было, сравнение состава фракций этих белков у молодых и взрослых животных все-таки стало уже возможным. Начиная с 5-го Геронтологического конгресса в Сан-Франциско (см. главу 2), я делал попытки личного участия во всех последующих – 6-м в Копенгагене, 7-м в Вене, 8-м в Вашингтоне и 9-м в Киеве. Но все они кончались неудачами. 10-й конгресс мог стать первым удачным в этом плане. Да и сама поездка в Израиль была для меня очень интересна. Поэтому я запланировал трехнедельную поездку, которая включала сначала посещение Института геронтологии в Хайфе, затем Тель-Авива и, наконец, участие в конгрессе в Иерусалиме, назначенном на 22–27 июня.

Мы с Ритой собирались поехать в Израиль вместе. Однако в конце 1974 года из Калинина пришло тревожное сообщение. У отца Риты, Николая Александровича, случился инсульт, вызвавший частичный паралич. Ему недавно исполнилось 72 года. Нужно было организовать поездку Риты к нему. У нее был советский, но уже «консульский» паспорт, который не давал права на свободный въезд в СССР без визы. Для такой визы в консульстве требовали справку из больницы и формальное приглашение от родственников через ОВИР МВД. Для возвращения в Великобританию нужна была возвратная виза от британского МИДа. Все эти формальности могли растянуться на два-три месяца, да и сроки возможного пребывания Риты в СССР зависели от многих непредсказуемых обстоятельств.