Опасная профессия

– А я не говорил, что сам забыл или забуду. Я сказал, что мне все равно – накажут или нет. Тем более, у нас наказывают так, что уж лучше бы в покое оставили. Вспомните хоть ГКЧП, хоть войну в Москве.

– Семеныч, а газетчик прав, – вдруг произнес стоявший позади Вишневецкого военврач, Семен даже вздрогнул от неожиданности. – Если не родным помочь, так себе легче сделать.

Кажется, Сытенских расслышал хрипловатый голос фронтовика, отчего принялся уговаривать с удвоенной силой. После предложил и врачебную помочь, если понадобится. У него есть на примете отличный психиатр, светило из Новосибирска.

– Я Андрея Петровича предупрежу, он лично вами займется, – продолжал дожимать Сытенских. – После всего случившегося-то.

Вишневецкий чертыхнулся про себя. Но ответил согласием.

– Когда вы к нам прибудете? – спросил напоследок, глядя на календарь, висевший над тумбочкой с телефоном.

– Я могу хоть сейчас подъехать. Позавчера выбил путевку в редакции.

Молодой человек, а Сытенских не исполнилось и тридцати, в джинсовом костюме и светло-серой рубашке, подкатил на такси через час после их разговора. Выскочил возле барака, расплатился с шофером, прося того обождать еще, и принялся искать взглядом нужный подъезд. Вишневецкий вышел сразу, как завидел потрепанную жизнью «Шкоду». Поздоровался с журналистом, осторожно пожал протянутую обжигающе горячую руку и уместился на заднем сиденье. И всю дорогу до гостиницы молчал, поглядывая на проносящийся городской пейзаж. Заговорил лишь, когда они вошли в номер.

– Зря вы вообще в нашу глухомань сунулись. И ваш брат меня спрашивал и милиция, а проку? Память как белый лист, ничего не осталось. Только заглавие. Да вы ж должны об этом знать.

– Я читал, – кивнул Сытенских. – И от коллег и от знакомых в прокуратуре, даже материалы допросов давали. Но я все равно хотел бы спросить у вас кое-что. Но только не так, давайте мы попробуем для начала построить нашу беседу иначе.

– А смысл? – Вишневецкий сел в видавшее виды плюшевое кресло напротив журналиста. Номер, в котором проживал газетчик, считался по советским меркам полулюксом, бизнес-класс, на современный манер. Впрочем, с восьмидесятых тут ничего не переменилось: та же мебель, те же шторы. Как и сейчас, при проектировке гостиницы считалось, чем богаче обстановка, тем больше можно взять за постой. Неудивительно, что в единственной комнатке находились, помимо полуторной кровати, две прикроватных тумбочки и две посолидней, а еще письменный и журнальный столы, два стула, два кресла, шкаф-холодильник и колонка, в которой почему-то висел одинокий банный халат. Неудивительно, что протискиваться между всем расставленным приходилось с трудом.

Сытенских достал из кармана японский диктофон, размером с сигаретную пачку, жестом указал на него. Семен пожал плечами, против записи он ничего не имел. Журналист сменил кассету, надписав ее, включил диктофон.

– Давайте я возьму у вас интервью, так будет проще. Я буду задавать вопросы, самые разные, а вы отвечайте подробно, как и что помните. —Вишневецкий покосился на диктофон, журналист, перехватив его взгляд, улыбнулся невольно: – Не волнуйтесь, кассета часовая, а вдруг что, так у меня еще есть.

Семен Львович откашлялся. Как ни старался не думать о записи, все равно, внутрь вползло странное волнение. Он скосил глаз на вращающиеся голоски магнитофона, с удивлением заметив, что те остановились. Закрутились снова только, когда Сытенских заговорил:

– Просто говорите, как есть. А для начала расскажите о себе, что и как помните.

Он смутился. Кажется, первый раз его просили о подобном. Прежде журналисты не раз брали у него интервью, но все просили об одном – рассказать, что тогда случилось, что он пережил, как, почему. Последние два вопроса звучали постоянно, как бы приговором. В милиции его тоже не раз об этом спрашивали – почему остался в живых? Да и та женщина в белом берете, она тоже выхаркнула ему в лицо сходное обвинение. Какое он имел право выжить, когда ее муж и дочь…

И ответить нечего. Вишневецкий опускал глаза, разводил руки, поначалу даже пытался отвечать, но только изводил и себя и вопрошающих. Потом замолк окончательно, и лишь качал головой – не помню, не знаю, не представляю. Что в милиции, которая отвязалась от него довольно споро, что в прокуратуре. И если осенью девяносто первого всем еще было до случившегося дело, то уже через полгода иные события тревожили покой граждан. Сменилась страна, уклад, сама философия бытия трансформировалась кардинально. Гражданам стало попросту не до того. Пережить бы лихолетье, сохранить хоть что-то, а то и сохраниться самим. Да и сколько тогда случалось подобных происшествий, – еженедельно телевизор вещал о все новых и новых терактах, бандитских разборках, уносивших столько же, коли не больше, жизней. Спасопрокопьевская резня очень быстро выветрилась из памяти. Сейчас, наверное, только Сытенских она и интересна.