Опасная профессия: писатель

Береги бледнеющие лилии,
Руки нежные свои.
Их законы мира сотворили
Для одной любви.

Но до сердца стыд меня пронзает:

Пусть я горестно ропщу, —
Созревает женщина иная,
Я в себе ее рощу.

Я – зерно гниющее. Страдая,

На закланье я иду
Я ропщу, но все же умираю
За грядущую звезду.

Опьяненная ветрами революции, Баркова не хотела быть обычной женщиной с «нежными руками» и «бледнеющими лилиями», она растила в себе «иную женщину» – воительницу за счастье всех людей на планете (как у Блока в «Двенадцати»: «Мы на горе всем буржуям / Мировой пожар раздуем, / мировой пожар в крови – / Господи, благослови!»)

А вот «Амазонка» (1922). Баркова объясняет в ней суть своего существования, точнее, предназначения:

На подушечку нежную теплого счастья
Иногда я мечтаю склониться,
И мечтаю украсть я,
Что щебечущим женщинам снится.

Но нельзя в боевой запыленной одежде

Забраться в садик наивных мечтаний,
И тоскую я: где же,
Где мои серебристые ткани!

Привлекает, манит лукаво подушечка

Амазонку с оружием грозным;
Я не буду игрушечкой:
Невозможно, и скучно, и поздно!

Те глаза, что меня когда-то ласкали,

Во вражеском стане заснули.
И приветствую дали
Я коварно-целующей пулей.

Ранняя Баркова – дерзкая Амазонка, бросающая вызов старому миру: «И не могу принять / Я страсти земной». Для нее старый мир – это «милый враг»:

Не травы ли то шелестят,
Не его ли шаги?
Нет, он не вернется назад,
Мы с ним – враги.

Сегодня я не засну…

А завтра, дружок,
На тебя я нежно взгляну
И взведу курок.

Пора тебе отдохнуть,

О, как ты устал!
Поцелует пуля в грудь,
А я – в уста.

Эти стихи написаны Анной Барковой в 1921 году. А через год в Петрограде выходит ее первая книга «Женщина» с предисловием Луначарского. «Трудно поверить, что автору этой книги 20 лет, – писал Луначарский… – Посмотрите: у нее содержание. И какое! От порывов чисто пролетарского космизма, от революционной буйственности и сосредоточенного трагизма, от острой боли прозрения в будущее до задушевнейшей лирики благородной и отвергнутой любви…»

Ее отвергли или она отвергла? – это еще вопрос.

Стихи Барковой отметили многие мэтры русской поэзии: Блок, Брюсов. Луначарский пригласил переехавшую в Москву Баркову стать его личным секретарем. Она согласилась, но вскоре нарком был вынужден прервать это сотрудничество – слишком независимой и ироничной оказалась новая помощница.

Не приняли Баркову и пролетарские поэты. У Барковой кипела революционность, но какая-то иная, чем у них. Как отмечал Лев Аннинский в статье «Красный путь Анны Барковой»: «У них – чистота чувств: ненависть к врагам, ликование победы. А у нее – смесь. У нее – ощущение, что конь не только врага, но и тебя топчет. Что кровь – и твоя брызжет. Что солнце – тебя обжигает насмерть…»

«Пролеткультовцы приняли в штыки мои стихи, – писала в одном из частных писем Баркова. – Все обвинения свалились на мою голову: мистицизм, эстетизм, индивидуализм, полнейшая чуждость пролетарской идеологии и, разумеется, «пролетарской» поэзии. В защиту мою выступил только Борис Пастернак… Заревые, Огневые (фамилии я их не помню) усердно громили меня…»

Баркова была не такая, как все, и это ощущалось всеми. Не случайно последнее ее стихотворение в сборнике «Женщина» называлось «Прокаженная». А раз так, то – ату ее!..

Анна Баркова раньше других поняла, что романтика революции – это наивная юношеская мечта о справедливом и свободном мире, что такого мира не может быть в принципе, что освобождение от духовного рабства невозможно, что после революции неизбежна безжалостная проза нового тоталитарного времени, возникновения нового культа.