Опасная работа

Звуки эти ускользают от нашего внимания, мы даже не всегда их слышим, но когда их нет, мы ощущаем их отсутствие и скучаем по ним. Лишь здесь, в холодных арктических морях, начинаешь понимать, что значит подлинная глубокая бездонная тишина, безмолвие, которое обрушивается с неодолимой силой во всей мрачной и торжественной своей красе. Ты ловишь себя на том, что напрягаешь барабанные перепонки в желании услышать хоть слабый звук и с жадностью внимаешь каждому случайному шуму на борту. В подобном настроении я и находился, когда стоял, прислонившись к фальшборту, а тишину ночи разорвал звук, исходивший откуда-то снизу, прямо подо мной – звук пронзительный и казавшийся еще пронзительнее в ночной тишине. Начался он с ноты такой высокой, какую не взять и оперной приме, он становился все выше и выше, пока не превратился в вопль невыносимой боли – так вопит проклятая навек душа. Этот леденящий кровь вопль до сих пор звенит у меня в ушах. Скорбь невыносимая, неизъяснимая и неизбывная – вот что было в этом вопле, и великая тоска, в которую вторгались вдруг странные ликующие нотки. Источник этого звука находился совсем рядом, но, хоть я и вглядывался изо всех сил в темноту, различить в ней ничего не мог. Я прождал еще некоторое время, но звук не повторился, и я спустился вниз, потрясенный, может быть, так сильно, как никогда в жизни. Спускаясь по трапу, я повстречал Милна, шедшего, чтоб заступить на вахту. «Что, док, – обратился он ко мне, – бабьи страхи это были, да? Теперь сами слышали? Так что скажете? Суеверие и невежество и ничего больше, да?» Мне ничего не оставалось, как извиниться перед достойным моряком и признаться, что я так же озадачен, как и он сам. Может быть, завтра происшествие это будет выглядеть и по-другому, но в настоящий момент я даже не могу описать то, что чувствую. Когда-нибудь перечтя это все, уже свободный от прошлого и всех его перипетий, я смогу отрешиться от пережитого, и тогда, возможно, я устыжусь собственной слабости и стану презирать себя за нее.

18 сентября

Провел беспокойную бессонную ночь, в которой мне все время слышался тот странный звук. По виду капитана не скажешь, что он хорошо отдохнул за ночь, потому что лицо у него осунувшееся, а глаза красные. О моем ночном переживании я ему ничего не сказал и не скажу. Он и без того не находит себе места и возбужден – то сядет, то снова вскочит, как будто ему не сидится спокойно.

Утром в массиве льда, как я и предполагал, обозначился хороший проток, и мы смогли поднять наш ледовый якорь и пройти под паром около двенадцати миль в юго-западном направлении, после чего оказались перед громадной плавучей льдиной, такой же массивной, как те, что остались позади. Льдина эта полностью преградила нам путь, так что нам не оставалось ничего другого, как вновь бросить якорь и ждать, когда ветер разобьет лед, что может произойти в пределах этих суток, если ветер продержится и не переменит направления. В воде показалось несколько тюленей-хохлачей, и мы пристрелили одного – громадного, больше 11 футов в длину. Это звери страшные, драчливые, и, говорят, что даже медведю с ними трудно тягаться. По счастью, они довольно медлительны, почему атаковать их на льду особой опасности не представляет.

Судя по всему, капитан не считает, что мы испили до дна всю чашу бед, нам уготованных, хотя мне непонятно, почему он так мрачно оценивает ситуацию сейчас, после нашего чудесного избавления из плена, когда несомненно, что чистой воды мы достигнем очень скоро.

– Наверно, доктор, вы считаете, что теперь все в порядке, не правда ли? – осведомился он, когда мы сидели с ним после обеда.

– Я надеюсь, что это так, – отвечал я.

– Не стоит быть слишком уверенным. Вы, конечно, правы. Еще совсем немного, и нас всех ожидают объятия наших любимых и единственных, ведь правда? И все же слишком уж уверенными быть не стоит, нельзя быть слишком уверенными.

Он промолчал, задумчиво покачивая ногой.

– Знаете, – продолжал он, – это ведь места опасные, даже в хорошую погоду – опасные, гиблые, коварные места. Я знал случаи, когда люди здесь пропадали совершенно неожиданно. Какая-нибудь глупая ошибка – одна единственная ошибка – поскользнулся, оступился – и летишь в трещину, в пучину, и только пузыри по зеленой воде там, где человек был. И странная такая штука, – продолжал он с нервным смешком, – за все эти годы, что я провел в этих краях, я почему-то не подумал написать завещание. Не то чтобы у меня оставались какие-то богатства, особые сокровища, что ли… Но ведь должен же человек, в особенности постоянно подвергающий себя опасностям, все предусмотреть, всем распорядиться, подготовить всё, вы так не считаете?

– Конечно считаю, – подтвердил я, не очень понимая, куда он клонит.