Опасная тишина

Женя спокойно поднялась с табуретки, оттолкнула ее ногой в сторону.

– Сейчас возьму и мебелью по голове!

– Не успеешь, – Чимбер отодвинулся от нее на пару шагов и вновь показал револьвер, затем, усмехнувшись, произнес с неким уважением: – А ты смелая.

– Прошу мне не тыкать! – резко проговорила Женя. – А еще офицер… Себя, наверное, дворянской костью считаете?

– Кости я самой что ни есть черной, как пишут в ваших большевистских газетах – рабоче-крестьянской. А насчет офицера… ты угадала, в общем.

В эту минуту Семен Семенович отошел от оторопи, в которой пребывал, встряхнулся, зубы у него перестали стучать и он оторвал от лица пальцы – подбородок теперь сам мог справиться с противной дрожью.

– Ы-ы-ы! – Семен Семенович подскочил к Чимберу, схватил за руку, в которой тот держал револьвер, с силой дернул на себя, пытаясь вырвать оружие из цепких пальцев.

Лицо у Чибера перекосилось, он ловким точным ударом отшвырнул от себя заведующего факторией, направил на него ствол.

Семен Семенович полетел на пол, ногой задел за табуретку, к которой уже прицеливалась Женя – хотела ухватить поудобнее и обрушить на голову Чимбера, – она даже охнула от досады…

– Ты чего, дурак набитый? – громко просипел Чимбер, придержал большим пальцем собачку револьвера, – Жить надоело? Так я тебе помогу упорхнуть на небо.

Женя переместилась немного в сторону, поближе к обрушенной табуретке, Чимбер это движение засек, наставил ствол на нее:

– А ну назад, мадам! Назад!

Он повел револьвером вбок, лицо его исказилось в ярости. Женя отпрянула от револьвера. Отметила невольно: «А ведь этот человек явно нюхает кокаин. Иначе с чего бы так орать? Не боится офицерик порвать себе голосовые связки». Револьвер ее не испугал, да и она особо не ведала, что это такое: страхи революции и Гражданской войны миновали ее, – так уж получилось, – и от намерения огреть налетчика табуреткой Женя также не отказалась. Выпрямилась с достоинством.

Налетчик втянул сквозь зубы воздух в грудь, скомандовал громко:

– Одевайся, кому сказали! Иначе так в кофте и выволоку на мороз,

– Хы-ы-ы, – тем временем завозился на полу Семен Семенович, попытался приподняться, опершись на локоть, в руке у него что-то хрустнуло, и он вновь повалился на пол.

– Ну! – Чимбер подергал револьвером, направляя ствол на Женю.

Женя подняла с пола овчинный кожушок, подаренный ей мужем, неспешно натянула его на плечи.

– Вперед! – скомандовал Чимбер. – На выход!

Когда Женя находилась уже в темных сенцах, за ее спиной грохнул выстрел, Женя согнулась, будто в спину ее ударили кулаком, вздохнула слезно – поняла, что Семена Семеновича не стало…

На то, чтобы разделаться с бандой курбаши Усмана целиком, хватило семи минут. Ушло, кажется, не более четырех человек, находившихся в задних рядах басмачей, – они поспешно развернулись и побежали в темноту, в глубину ущелья.

– Там их голуб-яван и сожрет, – глубокомысленно молвил Рабиев, сделал ладонями изящное движение, будто умылся росой – то ли молился про себя, то ли задабривал кого-то…

– Пока еще никого не сожрал, – пробормотал озадаченно Емельянов, обходя убитых басмачей.

– Товарищ командир, вот Усман, главный их, – послышался выкрик одного из бойцов. – Лежит и не дышит.

Емельянов поспешил на выкрик. Курбаши лежал на боку, по-детски подогнув под себя ноги, выкинув в сторону одну руку, в которой был зажат старый, с вытертым металлом маузер. Емельянов первым делом вывернул из пальцев маузер – мало ли что, на войне ведь бывает, что и мертвые стреляют, – сунул под тулуп, стволом за пояс.

Лицо у Усмана было молодое, худое, с крутыми монгольскими скулами и бородкой, в которой уже поблескивала седина, плотно сжатые зубы зло белели в темноте. Емельянов молча постоял над курбаши. Пуля вошла Усману в грудь, разорвала халат, из пробитого свинцом отверстия вытекло много крови, халат от нее оплыл, стал тяжелым и уже примерз к снегу.

– Оружие собрать и перетащить на заставу, – скомандовал Емельянов, покашляв в кулак и окутавшись мелко позванивающим облачком. – Труп курбаши и его помощника, если найдем муллу, также на заставу.

– Тут двое русских – их брать?

– Надо бы взять – ведь люди же. Чего они тут будут гнить? Утром подгоним лошадей и все вывезем. На заставе разберемся, кто есть кто.

Плотную черноту ночи вдруг снова всколыхнул затяжной, невольно выбивший озноб на коже крик – опять орал голуб-яван: то ли больной был, то ли с ума сошел, то ли еще что-то происходило с ним. Страшный был этот крик.

На несколько мгновений крик смолк, потом вдруг обратился в хохот – громкий, затяжной, заставляющий шевелиться на голове волосы. Емельянов выдернул из-под полы тулупа маузер курбаши и трижды выстрелил в темноту, в обледеневшую гору, на которой орудовал голуб-яван. Хохот смолк. Несколько минут Емельянов вглядывался в темноту. Ничего не увидел и снова сунул маузер за пояс.

Боковым зрением засек, что бойцы его съежились от леденящего крика – страшно было им, да и самому Емельянову, немало повидавшему на белом свете, тоже было страшно, только бойцам это показывать нельзя.