Опасная тишина

Чимбер не сдержал внутреннего торжества и вновь громко, неожиданно рыдающе рассмеялся, звук его голоса был именно таким – рыдающим: то ли что-то почувствовал бывший колчаковский поручик, то ли подумал, что он никогда больше не вернется сюда, в эти Богом забытые суровые места – все это останется в прошлом. Будущее для него – неизвестность.

А что может быть хуже неизвестности? Только неизвестность. Он коснулся рукой щеки и не ощутил прикосновения – кожа на лице его не то, чтобы онемела, она омертвела. Поначалу Чимбер даже не сообразил, что именно он отморозил себе – то ли сами пальцы, то ли щеки со лбом, потом понял, ожесточенно растер лицо, выругался, нисколько не стесняясь того, что рядом находится женщина, он словно бы забыл о ней, подчинившись некой душевной оторопи, быстро подмявшей его, но в следующий миг, приходя в себя, грубо толкнул Женю в спину.

– Поспешай, поспешая, дамочка, – просипел он.

– Не могу, – простонала Женя, – я сейчас упаду.

– Не вздумай, – предупредил ее Чимбер, – иначе мне придется тебя пристрелить. Ты, надеюсь, догадываешься, как сильно может испортить твое личико тяжелая свинцовая пуля?

Женя, несмотря на предупреждение Чимбера, остановилась.

– Опустились русские офицеры, – брезгливо пробормотала она, – вы так дойдете до того, что в собственных матерей скоро будете стрелять, не только в женщин.

Услышав эти слова, Чимбер дернулся, скосил рот, но ничего не сказал, молча толкнул ее стволом револьвера под лопатки.

Снег, мелкий, чуть помягчевший, стал идти сильнее, он теперь сплошным валом падал с неба, накрывал землю саваном, растворялся в темноте, тропки совсем не стало видно – также растворилась, мир для Жени сделался тоскливым, маленьким, чужим, она споткнулась в темноте, хромая, выравнялась, подумала о том, что ежели она сейчас метнется в сторону, в темноту, то успеет уйти от пули или нет?

Стон сожаления возник в ней и угас – не успеет.

Чимбер тем временем ощутил внутреннее беспокойство – что-то происходило около него, позади него, чего он не знал, не видел, но хорошо ощущал.

Собственной шкурой ощущал, кончиками пальцев, теплыми стегаными бурками, которые успел снять с Семена Семеновича и поменять на свои разбитые сапоги, кончиком носа… Тьфу! Он согнулся, стараясь сделаться ниже ростом и меньше занимать места в пространстве – так он поступал всегда, когда доводилось ходить в атаку, оставлял мало места для пуль, чем меньше, тем лучше, – давно он уже не испытывал подобного гнетущего ощущения…

Значит, давно не ходил в атаку. Он оглянулся нервно, просек взглядом пространство, ничего не заметил. И не услышал ничего – только вой ветра, хруст падающего снега, шорох перемещающихся с места на место серых ворохов, да скулеж, возникший у него внутри. Чимбер этот скулеж слышал, а женщина нет.

Он снова, на ходу, обернулся, пытаясь хоть что-то разглядеть в пространстве… Ничего. Пусто. Но тогда что же тревожит его, что? Чимбер хватил ртом мерзлого стеклистого воздуха, смешанного со снегом, зашлепал губами пусто, смешно (Женя этого не видела) и закашлялся.

Ощущение того, что сзади кто-то есть, что его преследуют, не проходило, более того – оно усилилось, затормозило бег Чимбера.

Выругавшись тоскливо, будто он увидел свою смерть, Чимбер, кося глазами, снова попробовал прощупать пространство за спиной, но попытка ни к чему не привела – оказалась пустой, и тогда Чимбер дважды нажал на спусковой крючок револьвера.

Мятущуюся ночь просекли две мутные оранжевые вспышки, пули беззвучно унеслись в метель, никому не причинив вреда. Чимбер выстрелил в третий раз.

Он не знал, в кого стрелял, стиснул зубы от собственной беспомощности, сдерживая внутри себя стон, но не сдержал – сплющенный, почти предсмертный, страшный звук выдавился наружу и вызвал у Чимбера минутную оторопь.

Емельянов услышал выстрелы, все три, вначале два, спаренные, будто бы в ночи стрелялись двое непримиримых классовых врагов, потом раздался еще один выстрел, словно кто-то добил своего противника, всадив ему в голову контрольную пулю, – выстрелы прозвучали совсем недалеко от него, вреда начальнику заставы они не причинили.

Хотя он услышал, как где-то сбоку, а потом вверху, очень невысоко, почти сбив с его головы шапку, прошли пули – поначалу две, затем еще одна – самая опасная, словно бы была выпущена прицельно. Емельянов захрипел, стиснул зубы и заперебирал ногами изо всех сил – быстрее, быстрее, еще быстрее. Он боялся за Женю. Других страхов у него не было, только этот.

Через несколько минут он выдохся, упал в снег, ухватил ртом, зубами, будто зверь, льдистой крошки, разжевал.

Ошпаривающая, будто кипяток, студь отрезвила его. Он приподнялся над снегом, вгляделся в крутящуюся мглу, пытаясь разобрать в ней хоть что-нибудь, но ничего не увидел, сник, снова ткнулся головой в снег и неожиданно опять услышал выстрел – четвертый. Емельянов застонал, подтянул к себе ноги, выждал несколько мгновений и с надсаженным хрипом переместился на четвереньки.