Опасность тьмы

Она знала, чего они ждали. Или даже надеялись. Это бы очень упростило им жизнь, разве нет? Но она была не из тех, кто сдается, а убить себя значило бы сдаться. Да и возможности особой не было. Никаких простыней. Ничего острого. Проглотить тоже нечего. Окно было высоко под потолком. И тоже зарешеченное. Нельзя было даже сказать, день сейчас или ночь.

Она много думала о Кире. Они делали вместе блинчики. Булочки. Вырезали бумажных куколок из просроченных счетов за газ. Она никогда не трогала Киру. Она была за пределами круга. Она планировала отвезти ее к морю. В настоящем фургоне. Они бы отлично провели время, а ее мать была бы счастлива не видеть ее хотя бы неделю.

Она много думала о Кире.

Кроме нее, она старалась ни о чем больше не думать. Она играла в слова в уме. Решала арифметические задачки. У нее с этим было хорошо. У нее была голова на плечах. «Мозги на месте», как выражалась ее школьная учительница. Она умела говорить и читать задом наперед, и очень быстро.

Но когда она засыпала, она теряла контроль и вновь оказывалась на выступе в скале, а море уже ждало ее и как будто подпрыгивало, стараясь ее схватить, как тигр за прутьями решетки. Оно было зеленое, словно желчь. Полицейский на скале пытался столкнуть ее в воду, и во сне она боролась с ним, она впилась ему в запястье, пока оттуда не хлынула кровь, а потом она спихнула его, а он катился и катился вниз. Он ее жутко разозлил. Эдакая образцово-показательная сволочь.

Она не собиралась оставлять девочку. Она стала для нее неоконченным делом, а она этого не выносила, ее сводило с ума, когда она что-то не заканчивала, оставляла в подвешенном состоянии, не обрубала полностью. Ей нравилось каждый раз все обрубать, одним резким движением, доводить до конца. До абсолютного завершения. У нее возникало чувство, будто у нее в кишках копошатся черви, когда она думала о чем-то неоконченном, не чисто сделанном, не полностью обрубленном. Это словно сыпь, которую нельзя почесать, – сыпь там, куда невозможно дотянуться, в печени или в кишках. И ничто не может заставить это прекратиться. Это была его вина. Их. Мужчин.

Она проснулась. Дверь резко открылась. Ключи.

Мужчина.

Поднос с грохотом опустился на стол. Сосиски в оранжевой луже с фасолью. Пончик. Вода.

Она посмотрела на мужчину. На ключи.

Она оттолкнула поднос, и он опрокинулся, бобы вместе с водой растеклись по полу. Он выругался.

Ей было приятно. Она не разговаривала с ними, ни с кем из них. Сказала свое имя, и все. Не отвечала на вопросы, не говорила им, что думает. Сидела молча. Она могла продолжать так вечно.

«Хорошо», – похвалила себя она, когда они сдались и оставили ее в покое. Хорошая девочка. Она ударила кулаком в свою ладонь. Хорошо. Черви наконец прекратили копошиться у нее в кишках. На какое-то время.

Она уже пожалела, что опрокинула воду. Ей начинало хотеться пить. Здесь было сухо, воздух был сухим, спертым.

Она стала со всей силы пинать ногой скамейку. Это напомнило ей о том любителе футбола. Он пинался. У нее на бедре еще неделю красовался желто-фиолетовый синяк после того, как он ее пнул. Ей даже показалось на секунду, что он может стать первым, кто ее одолеет, но он не смог. На самом деле она знала. Никто из них не мог. В конце концов она всегда оказывалась сильнее.

– Сильнее, Эдди, – говорил отец, – вот, моя девочка. Давай, сильнее. Попробуй, побей меня.

У нее никогда не получалось. Но он учил ее. Пока не ушел.

Это все, что она могла о нем вспомнить.

– Сильнее, Эдди. Давай, смелее. Вот моя девочка!

Этого хватило. Она продолжала пинать скамейку, пока они не пришли: решетка открылась, зазвенели ключи.

На этот раз женщина.

– Прекрати, Слайтхолм, завязывай сейчас же. Чего тебе надо?

– Воды.

– Раньше об этом надо было думать, нет?

Но воду ей принесли. Они бы не посмели оставить ее без воды.

Она выпила половину, а остальное выплеснула женщине в лицо.

* * *

Через час дверь снова открылась, и ее заставили выйти из камеры, повели по узкому коридору, через крутящиеся двери, в другой коридор. А потом в комнату.

Теперь эти комнаты ей были знакомы. Ни окон. Никакой обстановки. Стол. Один стул с одной его стороны и два – с другой. Провода для записывающего устройства. И все. Чертовы пыточные камеры.

Она зашла в комнату последней, опустив голову. Они подтолкнули ее к стулу и усадили в него.

– Ладно, ладно.

Они ушли. Все, кроме одного. Он встал у двери, прямо за ней.

Она обернулась. Посмотрела ему в лицо.

Он. На секунду ее охватил ужас, будто она снова была на краю скалы, и тут она подумала, что сейчас упадет вниз – голова у нее кружилась, в ушах шумело, это она падала, не он. Не как во сне.

Он.

С ним был еще один. Его лицо было похоже на сморщенный турнепс.

Она уставилась на него. Потом на Блондина.

– Старший инспектор Саймон Серрэйлер, сержант Натан Коутс, допрос Эдвины Слайтхолм, время – …

Опять будут ее канителить. Ей нужно быть осторожной. Она выпрямилась на стуле. Времени подготовиться у нее не было. Быть осторожной.

Она посмотрела на него. Но заговорил турнепс.

– Кем вы работали, Эдвина?