ОПЕР, или В городе нашенском

На третий день я получил с воли передачу: чай, шоколад, три палки сухой колбасы и два килограмма солёного сала с очень аппетитными мясными прослойками, блок американских сигарет и, главное, электробритву. Снова не упускаю случая укрепить свой авторитет. Хотя, такая роскошная для тюрьмы передача – подтверждение моего веса на воле: мол, свой пацан, такого кореша не забудут. Половину отдаю в общак камеры, а остальное делю между всеми. Себе не оставляю ни грамма. Не бог весть какой приём, но срабатывает железно. Здесь ты на виду, люди видят всё, и рано или поздно ты проявишься как с хорошей, так и с плохой стороны. Вот по таким мелочам, по незначительным поступкам, и определют – кто ты есть на самом деле. С житьём-бытьём вопрос решен, и как только я успокоился, сразу захотел позвонить Вике. Невыносимо хочу услышать ее голос. Но денег нет, а значит, и вопрос закрыт.

Добраться до телефона я смог только через день, к вечеру. Всё получилось случайно, и в дальнейшем я совсем не хочу иметь таких случайностей. Этот день я буду постоянно вспоминать, едва касаясь шрама на лице, неровной линией протянувшимся от левого глаза к уху. Со временем он почти исчезнет – ювелирная работа врача сделает своё дело. Исчезнет, да не совсем. Тонкая белая полоска длиной почти в семь сантиметров будет заметна, только когда лицо сильно загорит. Но это не беда, и меня не сильно волнует. Вот на Кудре их, наверное, штук десять. Говорят, шрамы украшают мужчину. Я лично обошёлся бы без таких украшений.

А началось всё с допроса, куда меня вызвали на пятнадцатый день моего заключения. Те же лица, которые я совсем не хочу видеть. Мадам раздражает своей ментовской формой, которая, к моему большому неудовольствию, сидит на ней идеально. Что и говорить, фигурка у неё, что надо. Напоминает капитана Семёнову. Я не хочу на неё смотреть, но взгляд тянет, словно магнитом. Стараюсь не поднимать глаз, стыдно признаться, но взгляд женщины, какой-то бесцветно-равнодушный, пугает меня. Сидеть неудобно, руки вдоль тела, прикованы парой наручников к табурету. Не могу выпрямиться, сижу сгорбленный, как будто собираюсь кланяться этим уродам. У них всё та же песня: запугивают, обещая и пять лет срока, и туберкулез. Трясут перед моим носом бумагами, не понимая, что самое страшное у меня уже позади. Я не один, я верю в своих, они не оставят. И уже, наверное, сдвиги есть, вот ведь как нервничают следаки. Идиоты, как можно дожать человека, если он убедил себя, что смерть – не самое страшное. Но вот мой страх почему-то не проходит. Не дай Бог показать его. А ваши запугивания больше смахивают на дешёвые сказки. Не та я величина, чтобы дожимать меня по-тяжелому. Вы и сами, скорее всего, не верите, что я знаю что-то серьезное. Занимаетесь мной в надежде на слепую удачу. А откуда ей взяться? Сегодня даже нереально затолкать меня в камеру к туберкулезникам. Слишком много людей озабочены на воле моей особой, и местные вертухаи, имея с этого дела солидный приварок, совсем не заинтересованы терять его. А эта продолжает, стараясь придать своему голосу чуть ли не душевность и ласку.

– От вас требуется то всего ничего: назвать маршрут вашего путешествия, перечислить гостиницы, в которых останавливались, и всё, через день другой вы на свободе. Назовете людей, с которыми встречались, и я даю гарантию, что вы сегодня же будете дома. У вас жена молодая и очень красивая. Ждёт, наверное, не дождётся. А вы из-за своего непонятного упрямства собираетесь отсутствовать пять лет.

Скорее бы всё это закончилось. Сидеть мне неудобно, плечи затекли. И почему не проходит страх? Откуда он, совсем беспричинный. В самом деле, не от взгляда же этой следачки. Зачем, я не знаю, может, чтобы отвлечься от этого позорного страха, спрашиваю милиционершу:

– Как вас звать?

Женщина удивлённо поднимает брови. Минуту молчит, потом нерешительно отвечает.

– Жидовка, значит.

Румянец на нежных щёчках вспыхивает очень ярко. Я добавляю:

– Мне всегда казалось, что еврейки чернявые, как цыганки.

Женщина на грани срыва, но все же овладела собой. Вот только пухлые губки, вытянулись в одну прямую и очень волевую линию. Не нравится, милая?

– Зоя Абрамовна, а вам не жалко меня просто по-человечески? Я же не бандит, не убийца, не ворюга. За что вы натравили на меня убийцу? Зачем в пресс-хату затолкали? Сейчас вот руки приковали. Пытать думаете? Зачем творите беспредел? Не боитесь, что и с вас, при случае, спросят? А вдруг перед Богом ответить придётся?

Молчит красавчик, кривит в усмешке губы. А вот женщину эти слова, кажется, достали, занервничала, и вот-вот снова рванётся в бой, но ляпает совсем несуразное.

– А чем это вам евреи не угодили?