Оперативное вмешательство

«Этот допрос должен выявить истинную сущность этих двух господ, не имеющую ничего общего с борьбой за народное счастье, – мысленно сказал он мне перед тем, как все началось. – При этом от Гапона нам требуется рекомендательное письмо на имя товарища Стопани, чтобы тот мог перехватить управление Собранием фабрично-заводских рабочих, а показания господина Рутенберга должны превратить партию эсеров в быстро остывающий политический труп. Несмотря на свою показную отстраненность от действий Боевой организации, он вполне в курсе шашней Азефа с департаментом полиции. Дальнейшая судьба этих двоих для меня безразлична, только ни один из них не должен вернуться в свой мир…»

«Как я понимаю, вы уже отказались от идеи полной вербовки Гапона?» – так же мысленно спросила я.

«Посмотрев на этого кадра вблизи, я понял, что затея безнадежна, – беззвучно ответил товарищ Серегин. – Даже если после вас с ним поработает боец Птица, у меня имеются большие сомнения, что этот персонаж в принципе поддается позитивной реморализации. На протяжении своей „карьеры“ он был воинствующе неверен всем, с кем вступал в соглашения, а его единственным желанием было заполучить немеркнущую славу и запечатлеть себя в веках. Окормление разного рода людей, оставшихся без средств к существованию, ему показалось слишком мелким занятием, и он переключил внимание на рабочее движение, желая остаться в Истории в качестве победителя „прогнившего царского режима“. Мы, конечно, можем попытаться убедить его сотрудничать, да только эта убежденность будет весьма недолгой. Пройдет совсем немного времени – и господин Гапон решит, что мы мешаем ему самовыражаться. В таком случае, как уже было в его проектах с приютами для бездомных, он тут же станет настраивать против нас как рабочих членов Собрания, так и широкую либеральную общественность. По-иному действовать этот человек просто не умеет».

«Пожалуй, вы правы, – подумала я, – господин Гапон – действительно тип скользкий. Но что вы собираетесь с ним делать после того, как получите от него нужный документ? Убьете?»

«Нет, – ответил Серегин, – убийство – не наш метод. Мы не собираемся убивать даже Рутенберга, хотя он мерзавец каких мало. Это слишком просто, а значит, может оказаться ошибкой. Надо подумать о создании отстойника для подобного отработанного политического материала – лагеря повышенной вместимости и комфортности, где эти люди могли бы доживать свой век почти на свободе, но без возможности сбежать и повлиять на политическую ситуацию в своих родных мирах. Эти двое будут первыми, но далеко не последними. Сейчас в тюрьмах и каторгах по всей Российской империи чалится немало политических заключенных, среди которых следует провести сортировку, кого выпустить и привлечь к сотрудничеству, а кого навсегда вывести за скобки местной политики».

«Пусть будет так, – мысленно пожала я плечами, – но, с вашего позволения, я начинаю. Все внимание на подследственных».

Разумеется, весь этот беззвучный диалог остался тайной – как для подследственных, так и для тех, кто должен был наблюдать за допросом из-за полога односторонней проницаемости.

– Итак, – сказала я вслух, – вопрос первый, к господину Рутенбергу. С какой целью вы пришли на встречу с присутствующим здесь Георгием Гапоном, имея в кармане пиджака заряженный браунинг? И не говорите мне о самозащите, потому что в таком случае этот пистолет лежал бы у вас в кармане пальто…

Гапон повернул голову и с выражением напряженного ожидания посмотрел на своего недавнего собеседника. Видно, его тоже немало озадачивал этот вопрос. А у Рутенберга мысль в голове забегала в поисках правдоподобной лжи, подобно крысе в хитром лабиринте. А я, отслеживая метания этого загнанного зверька, вдруг увидела, как все должно было произойти, если бы мы не пришли и не арестовали этих двоих. Сначала – первый неожиданный выстрел в Гапона прямо под столом, чтобы тот не смог ни увидеть свою смерть, ни попытаться ее предотвратить. Потом, когда, привлеченная шумом, в дверях появится Александра, вторая пуля была должна достаться уже ей. И самым последним этот швайнехунд собирался убить ребенка – не потому, что тот мог его выдать, а лишь затем, чтобы потом кричать о нечеловеческой жестокости царских сатрапов. Сейчас от одной мысли об этом у него дрожат руки, но тогда он был полон решимости претворить свой план в жизнь.