Оперативный псевдоним «Ландыш»

«А ведь он начал раздражать меня, — подумала она. — Немного, но есть. Надо срочно увидеть в нем что-то хорошее, вспомнить… как он позвал меня к себе, когда понял, что мне плохо…»

Самым неприятным в жизни ТАМ можно было считать полное отсутствие праздников и выходных. Нет, формально они существовали. Но не приносили радости. Скорее наоборот. Особенно тягостным был Новый, тысяча девятьсот сороковой год. Немцы ликовали. И чем веселее они были, тем горше становилось на душе.

Разнообразие вносили только редкие встречи с Отто. Он был таким импозантным, таким ухоженным. И, если честно, нравился Оле все сильнее. Она была готова подвергнуть себя любому риску, только чтобы снова увидеться с ним.

Летом сорокового года в Гордендорфе было особенно много офицеров. Они вели себя как настоящие господа: были учтивы с женщинами и надменны со штатскими мужчинами.

— Ваш муж не хочет послужить Германии? — нередко спрашивали они Ольгу, и присутствие Густава их не смущало.

— Он мечтает об этом, — гордо отвечала Оля. — Но, увы, не все болезни подвластны докторам.

— Если бы он хотел…

— То отрастил бы себе новую ногу, я уверена, — парировала Ольга.

— Не обращай внимания, — утешала она мужа. — Почаще кланяйся им, они успокоятся.

— Я ненавижу их всех. Всех до одного. Особенно тех, кто пялится на тебя.

В гости к офицерам приезжали друзья. О! Это было омерзительно: они напивались в местном гаштете, а потом ходили по улицам, выкрикивая «Хайль, Гитлер!», и задирая всех, кто попадался им на пути. А еще они горланили песни.

Ich bin schoon seit Tagen
Verliebt in Rosamunde,
Ich denke jede Stunde,
Sie muss es erfahren[10]

.

А вот к скромному майору неожиданно приехал гестаповец: молодой, холеный мужчина.

— Генрих, посмотри на эту фрау, — попросил майор, проходя с приятелем мимо фотоателье. — Украшение этого города. Рекомендую — фрау Моника.

Гестаповец перестал улыбаться.

— Фрау могла бы стать украшением страны, — проговорил он. — Надеюсь, ее муж на фронте?

— Увы, Генрих. Он торчит тут же. И даже ты не сможешь ничего с этим поделать.

Оля слушала их, не смея уйти — у них хватило бы наглости войти за нею в дом.

— Ваш друг, господин капитан, — наконец произнесла она, — был без вас образцом скромности. Вы плохо на него влияете.

Офицеры рассмеялись и ушли.

«Хорошо, что Густава не было рядом, — подумала Оля. — Выходить на улицу становится просто страшно».

На следующий день Генрих пришел фотографироваться. В ателье стоял запах свежесваренного кофе.

— Это ваши духи, фрау? Или аромат арабики? — спросил он, усаживаясь на стул перед объективом.

— Моя жена варит хороший кофе, господин капитан, — смиренно ответил Густав. — Ты не угостишь господина офицера, дорогая, пока я проявляю?

— Конечно, дорогой.

В хозяйстве у Густава был старенький, но симпатичный кофейный сервиз из четырех чашек. Столько же было и маленьких ложечек. Оля налила кофе в кофейник, поставила чашку и сахарницу на поднос и вынесла все это из кухни.

— Чудесный кофе. Бьюсь об заклад, вы купили его в Берлине. Даже в Мюнхене я не пробовал такой.

Офицер пил кофе маленькими глотками. Оля улыбнулась.

— Так где же, фрау Моника? Или это секрет?

— Моя жена привозит кофе из Швейцарии, — ответил за Олю Густав, появляясь в дверях проявочной. — Вместе с негативом с вас семь марок. Без негатива — пять.

— А что вы делаете с негативами и пленкой? — заинтересовался немец.

— Негатив смываю, пленку уничтожаю, — равнодушно ответил Густав.

«Вот оно, — подумала Оля. — Я всегда знала, что кто-то поинтересуется».

— Похвально. Я, пожалуй, возьму негатив. Где вы покупаете реактивы?

— Почти все составляю сам, так дешевле…

— У вас хорошо получается. Позвольте угадаю — мечтали быть художником?

Офицер продолжал сидеть за столиком, наслаждаясь не только кофе, но и явным смущением Густава и Моники.

— Мой муж хотел быть пилотом, — ответила Оля.

— Печально. А что вы делаете в Швейцарии, кроме покупки кофе, разумеется? — гестаповец продолжал расспросы.

— Мои дядя и тетя живут там, господин капитан, — на пределе любезности ответила Оля.

— А ваши родители? Они живут там же? — как ни в чем не бывало, спрашивал немец.

— Они умерли. Моника сирота, — ответил за жену Густав.

— Катались на горных лыжах?

— Нет, господин майор. Моя мама умерла в родах. Брат тоже не выжил, — сдержанно ответила Оля.

И что-то изменилось: мужчина, до этого мгновения сидевший в небрежной позе, нога на ногу, как-то посуровел и выпрямился.

— Моя мать тоже умерла в родах, — сказал он. — Я сочувствую вам, фрау. А ваш отец?

— Тут вы угадали: разбился на горных лыжах.

— Благодарю за кофе, — офицер бросил десять марок, забрал конверт с фотографиями и вышел из ателье.

Оля с Густавом перевели дыхание.

— А он настырный, — наконец сказал Густав.

— Да, — ответила Оля.

У нее возникли сомнения о целесообразности такого отчета о ее жизни.

— Он же слышит твой акцент, Моника. Это надо объяснять, — будто услышав мысли жены, сказал Густав.

— Ты, наверное, прав.