Оперативный псевдоним «Ландыш»

Оля вспоминала корабль, уплывающий все дальше, безумные мысли броситься за борт. И мерзкую радость Генриха: все позади. Они поселились в крохотном городке со странным названием: Вилла Генерал Белграно. Три странных слова, из которых второе точно отражало ситуацию — каждый седьмой житель их города был генералом или не успел им стать. В городе жили только немцы. Небольшая группа обосновалась еще до войны. Остальные, как и они, прибыли в сорок шестом. Жизнь в Вилле Генерал Белграно напоминала скучные будни провинциального немецкого города. Эдакое довоенное счастье. Именно такой осталась Германия в воспоминаниях этих лощеных фашистов. Они «забыли» разруху конца войны или не застали ее. Старая добрая Германия возродилась для них в Аргентине, откуда никто из них не мог выехать. Правда, и въехать в их город тоже почти никто не мог.

«Настоящая резервация, — думала Оля. — Или концлагерь, да простят меня узники».

Для нее этот город был тюрьмой. Она быстро надоела Генриху (это было счастьем), но не настолько, чтобы отпустить ее к дочери.

— Я оставил сына! — пафосно заявлял он, отвергая все мольбы Ольги отпустить ее к дочери или дать возможность хотя бы позвонить ей. — Каждый принес какую-то жертву. И надо быть мужественной, Моника.

Спорить было бессмысленно. Постепенно все их разговоры свелись к двум-трем фразам за столом. Ужинать Генрих уходил к себе подобным — в бар, где за кружкой пива велись бесконечные мужские разговоры.

Нередко, возвращаясь под утро, он рывком открывал дверь Олиной спальни. И тогда надо было изображать сон, иначе… О, Генрих умел и любил ругаться.

У них давно были раздельные спальни. И только обед, длинный, как зной в этих местах, еще как-то доказывал, что они живут вместе.

Пестрый Лис — все, что осталось у Оли на память о дочке, «прятался» в шкафу. С ним Ольга разговаривала, когда была уверена, что она одна в доме. И снова прятала подальше от глаз Генриха. Тем более что в его чреве в черной тряпке хранилась пленка с лицами всех обитателей их скверного города.

— Я никогда не буду до конца уверен, что Ленхен моя дочь, — любил повторять Генрих. — Ты должна знать это. И у нее есть любящие родственники. Поверь мне, она давно забыла о твоем существовании. Это закон природы.

Ольга понимала, Генрих утешает самого себя. Он скучал без сына. Возможно, теперь он совершенно иначе относился и к жене. Но больше всего он тосковал по своему дому, по баронскому замку, титулу и свободе. И, конечно, мечтал увидеть Германию. Лишь однажды Ольга не выдержала и прокричала в ненавистное лицо, что принесла огромную жертву, которую никто не оценил.

— Я помню, — сухо ответил Генрих. — Это тебе я обязан своим спасением. Можешь не напоминать мне об этом.

— Я о другом, — мгновенно успокоилась Оля. — Убили Густава. Густава, который поднимал вместе со мной твою дочь. Который знал, что это не его ребенок. Понимаешь? Знал, но ни разу не упрекнул меня ни в чем. И ты не первый, кому я помогла выбраться из той дыры, где мы все оказались. Я работала в Красном Кресте. Ездила по лагерям военнопленных. Я рисковала, потому что верила, что если помогу незнакомым мне людям, то кто-то поможет тебе. Тебе!

Генрих надолго замолчал.

«Так тебе и надо, — думала Оля. — Пусть тебе будет больно до конца твоих дней. Скорее бы они кончились. Мы вместе шагали, нас вместе поймали, все вместе были повешены»[16].

В то утро было все как обычно. Ольга завтракала в одиночестве. Вышла в сад, когда услышала, что проснулся «господин».

— У нас будет гость к обеду, — сообщил ей Генрих, допивая кофе. — Закажи шницель. А лучше сделай сама.

Малочисленная прислуга была из числа эмигрантов: поляки, украинцы. Реже появлялись аргентинцы. Никто не задерживался в их доме надолго. Генрих был груб и скуп одновременно, что вытерпеть было сложно.

Украинцы были из тех, кто не мог вернуться домой. Здесь, на чужбине, они, как и их бывшие хозяева, тоже старались жить колониями, придерживаясь старых традиций. Поляки, их было много во всех странах после войны, жили более разобщенно. Вернуться в Польшу им мешал победивший в их стране социализм. Их язык Оля почти не понимала. С украинцами было проще. От них она узнавала все новости. Кто ж мог догадаться, что молчаливая немка неплохо понимает, о чем говорят между собой кухарка и садовник. От прислуги Ольга узнавала, с кем проводит время Генрих. А еще о том, что ее считают слепой и глухой. Она пыталась учить испанский и уже через пару лет неплохо понимала и аргентинцев.

— Я им плюнула в суп, — хвасталась красавица-повариха. — Посмотрим, как они его будут хлебать.

«Лучше бы я тебя не понимала, — думала Оля, отодвигая от себя тарелку. — Меня сейчас стошнит».

Но надо было улыбаться и делать вид, что она всем довольна. Абсолютно всем.

Голос гостя заставил Олю вздрогнуть. Она даже не пыталась понять, о чем говорят между собой мужчины. Ей пришлось задержать дыхание, чтобы не вскрикнуть.

«Отто! Неужели он? Откуда?»

Медленно вошла она в гостиную. Мужчина повернулся к ней и улыбнулся.

— Господин Отто Берг, — представил ей гостя Генрих.