Операция «Трест». Шпионский маршрут Москва – Берлин – Париж

«Я привык ко всему. Кроме того, мне кажется, что люди устроены так: когда им выгодно, они бывают честными, когда им невыгодно, они лгут, воруют, клевещут. Может быть, бескорыстен Дзержинский и еще некоторые большевики. Под бескорыстием я не понимаю только простейшее – бессребреность, но очень трудное – отказ от самого себя, то есть от всех своих всяческих выгод. Этот отказ возможен лишь при условии веры, то есть глубочайшего убеждения, если говорить современным языком, хотя это не одно и то же. Из своего опыта я знаю также и то, что цена клеветы, как и похвал, маленькая. Молва быстротечна. Когда я был молод, я тоже искал похвалы и возмущался клеветой…»

Разумеется, чекисты знали, что Савинков ведет дневник. И он делал все, чтобы своими записями доставить им удовольствие:

«Я не мог дольше жить за границей, не мог, потому что днем и ночью тосковал о России. Не мог, потому что в глубине души изверился не только в возможности, но и в правоте борьбы. Не мог, потому что не было покоя. Не мог, потому что хотелось писать, а за границей что же напишешь? Словом, надо было ехать в Россию. Если бы наверное знал, что меня ждет, я бы все равно поехал…»

Удивительно, но он по-прежнему настаивал на версии, что пал не жертвой блестяще проведенной операции чекистов, а собственного литературного дара.

Он постоянно напоминал, что это не иностранный отдел ГПУ переиграл аса подпольной работы, а он сам добровольно приехал в Россию. Чтобы капитулировать перед большевиками. Я нахожу этому только одно объяснение: он продолжал начатую на суде игру, надеясь, что когда-нибудь его дневники будут опубликованы и благодарные потомки по достоинству оценят всю мощь его любви к Родине. Хотя вполне допускаю и то, что Савинков, жертва собственного мистического мессианства, свято уверовал, что он действительно по собственному желанию нелегально перешел границу СССР.

Он не только вел дневник. Еще писал и рассказы. Читал их вслух сотрудникам иностранного отдела ГПУ. Но то ли он плохо это делал, то ли рассказы были никчемными. Чекисты скучали. И под любым благовидным предлогом старались избежать вечеров художественного чтения. Савинков негодовал. Вот что он записал в своем дневнике:

«Я работаю, потому что меня грызет, именно грызет желание сделать лучше, а я не могу. Когда я читал свой рассказ – один ушел, другой заснул, третий громко разговаривал. Какой бы ни был мой рассказ – это настоящая дикость, полное неуважение к труду. А надзиратели, видя, как я пишу по восемь часов в сутки, ценят мой труд. Так называемые простые люди тоньше, добрее и честнее, чем мы, интеллигенты. Сколько раз я замечал это в жизни! От Милюкова и Мережковского у меня остался скверный осадок не только в политическом отношении. В политике – просто дураки, но в житейском – чванство, бессердечие, трусость. Я даже в балаховцах, рядовых конечно, рядом с буйством, грабительством видел скромность, сердечность, смекалку…»