Опиум интеллектуалов

Борьба мнений по поводу иностранной политики – есть другой аспект такого роста сознательности. На самом нижнем уровне происходит обмен аргументами или ругательствами по тем же темам, что и в Европе: какова должна быть доля участия в военных приготовлениях и в экономической помощи? Стоит ли признавать правительство Мао Цзэдуна? И хотя эти вопросы не имели отношения к сталинистской интерпретации или напряженности антикоммунизма, здесь играет роль закон «смешения разнородных идей, внушенных страстью»: одни и те же люди имеют склонность объяснять тоталитаризм ускоренной индустриализацией, защищать признание Мао Цзэдуна, разоблачать Маккарти и маккартизм. Они же становятся подозрительными в глазах другой школы, которая хочет экономить на облагаемых налогах, колеблется между изоляционизмом и ненавистью к китайскому коммунизму, никогда не удовлетворена мерами безопасности.

Может быть, эти страстные споры, за которыми тот, кто следовал призыву генерала Макартура, был самым известным, отмечали собой этапы политического образования. Соединенные Штаты знают участь, преследовавшую европейские страны на протяжении веков: они всегда жили рядом с врагом, угрозу которого ощущали ежедневно. Против моралистов, готовых к крестовому походу против милитаристов, провозглашающих, что нужна только победа. Президент и государственный секретарь согласились в Корее на компромисс, моральное значение и дипломатические последствия которого были в равной степени очень важны.

Отказ от победы порвал со стратегией двух мировых войн: она означала обращение к реализму. Вместо того чтобы наказать агрессора, с ним стали договариваться. Добровольно изолированные от водоворота мировой политики XIX века, Соединенные Штаты могли заняться извлечением пользы от своей территории, не заботясь о том, что они представляют собой среди наций всего мира. Великая республика осознала одновременно и свое могущество, и его границы. Обреченная на мировую роль, она обнаружила свое своеобразие. Плюралистическая философия, основанная на опыте, на международной политике, могла бы стать завершением исследования сознания.

Большие распри французских интеллектуалов также вокруг коммунизма имеют совершенно другой характер. И хотя во Франции была крупная коммунистическая партия, сталинские интеллектуалы не были вовлечены в настоящие дискуссии со своими собратьями не-коммунистами. Физики, химики, врачи с коммунистическими наклонностями или убеждениями не имеют ни собственных лабораторий, ни методов; они вспоминают о диалектическом материализме[94], только печатаясь в партийных журналах. Специалисты в области наук о человеке, за некоторым исключением, об этом вовсе не беспокоятся. Что касается профессоров Сорбонны, они, не будучи членами партии, подписывают петиции против перевооружения Германии или бактериологической войны, они пишут книги о добродетели, небытии или экзистенциализме, которые не были бы ощутимо различающимися, если бы Сталин никогда не существовал. Что бы о нем ни говорили, коммунизм поставил перед Францией не духовную, но политическую задачу.

Французское сообщество страдает от замедления экономического прогресса. Зло, которое столько раз разоблачали и правые и левые экономисты, проявляется чередованием инфляции и стагнации, устаревшими предприятиями, рассеиванием орудий производства, низкой производительностью значительной части сельского хозяйства. Этот кризис, помноженный на ошибки периода 1930–1938 годов, и Вторая мировая война вызвали снижение рождаемости и сельскохозяйственный протекционизм, введенный в конце XIX века, который в течение последних десяти лет преодолевается.

Во Франции никто не доволен ни режимом, ни экономической структурой. В этом можно обвинить крупную буржуазию, если предположить, что буржуазия является правящим классом. Но так же, как руководители монополий, и политики, и простые избиратели хотели принятия мер, которые постепенно затормозили экспансию. Французы дружно предпочли свободное время повышению уровня жизни, пособиям и вмешательству государства в строгие законы конкуренции.

Капитализм преимущественно до 1914 года представлял собой частную собственность доходных домов или земель: с тех пор его постоянно подвергали более суровой критике, чем другие социальные категории. Прибыли с капитала – ценных бумаг, с землевладений и недвижимости – сегодня во Франции представляют самый низкий процент национальной прибыли, чем в любой другой стране Запада (всего 5%). «Денежные мешки», предприниматели-свекловоды или другие для защиты своих интересов оказывают на власти бессовестное давление. Закон о 40-часовой рабочей неделе был также мальтузианской мерой. Ни одно правительство не было более мальтузианским, чем правительство Народного фронта.